Кирилл Берендеев - Лицо цвета шартреза
- Но ты...
- Я даже поездку в Сыктывкар счел благом. Думаю - уеду из Москвы, развеюсь, а то она меня прямо душит. Сам знаешь какая там экология.
- Само собой. Помню месяц назад...
- Оказалось, что тут стало еще хуже. Раньше хоть мысли были какие никакие, кое-что вызревало и только ждало своего "звездного часа", это у меня всегда так, оставлять несколько сюжетов на потом, на более подходящий случай. Мне писать не хотелось все это время, вот в чем дело. А сейчас даже идей - и тех нет. Такое впечатление, - он оглянулся, не заинтересовался ли кто нашей беседой, - такое впечатление, будто я попросту исписался. Или разучился писать.
Он замолчал.
- А на шахтах?
- Едва я приехал, устроился в гостиницу, ввалился в номер, тут меня ни с того, ни с чего, разобрало. Наверное, и в самом деле, сказалась перемена деятельности. Здесь я ничем не связан, дела в Сыктывкаре закончены, так что до конца месяца свободен как птица. Честно, у меня такого ощущения уже тысячу лет не было. Вот только... да посмотри сам, поймешь.
Мартын порылся в карманах короткой штормовки и извлек оттуда симпатичный ежедневник в половину стандартной тетради. Протянул его мне без единого слова.
- Приятная штучка, - заметил я, взвешивая в руке книжечку. - Наверное, дорогая.
- "Угол", - холодно бросил он, а я подумал: когда Мартын успел нахвататься этого жаргона. - Читай, тут немного.
На последнем слове его голос дрогнул. Я раскрыл книжицу и под надписью: "1 января. Важнейшие дела" среди исчерканных строк и абзацев прочел:
"Он с трудом поднялся на ноги. Выпрямился, тяжело вздохнул, и почувствовал как содрогнулось в неожиданном ознобе его избитое тело. Потряс головой, отгоняя прошлые ощущения и приходя постепенно в себя. Обожженный бок все еще болел, слабее, чем раньше, но все еще ощутимо. Глухо пульсирующая боль то отступала в глубину, то вновь накатывала тяжелыми волнами.
"Под ногами валялась его походная сумка. Содержимое ее теперь, в силу новых обстоятельств уже не имеет ровно никакого значения, кроме тех двух банок консервов в боковых карманах да еще одной фляги воды. До колодца недалеко, но если и он взорван или отравлен как три предыдущих, тогда его запасы станут поистине бесценными. Каждый глоток воды на вес золота. Тем более что его спутнику, - он обернулся назад, глядя на безобразные руины поверженного в прах короткой бомбардировкой города - да, ему уже ничего не надо. Так же как и другим его жителям, тем, у кого он останавливался вчера передохнуть, тем, кто еще вчера были..."
Я перевернул страницу: рукопись обрывалась. Поднял глаза на Мартына.
- На этом месте меня заклинило.
Я заметил, что несколько страниц, с пятого по одиннадцатое число он вырвал. Дальнейшие приключения неизвестного героя его не устраивали.
- По-моему, вполне нормально. Как всегда, мрачно и сурово. Сколько тебя помню...
- Да знаю, знаю, - Мартын нервно дернулся, - Я всегда так писал, ты ведь это хотел сказать...
Неожиданно в салоне воцарилась тишина. Мартын замолчал на середине фразы, отвернулся к иллюминатору и принялся с мучительным интересом разглядывать свинцовые облака.
- Конечно, мне завидно, что там говорить, - наконец произнес он. - Я и не скрываю. Но когда одному говорят "слишком мрачно и сурово", то это звучит как комплимент, а когда тоже самое издатель изрекает мне - это уже приговор.
- Видишь ли, - осторожно начал я, - не буду скрывать, что не считаю себя твоим горячим поклонником, но все же не могу не признать...
- А без "не" то же самое можно сказать?
- Ты пишешь вполне зримо и... гм... грамотно. Конечно, нельзя не признать, что довольно мрачно, что от твоих произведений веет тоской и безысходностью...
- Сам знаю, что пишу грамотно. Это врожденное. Но ведь все равно не берут.
- Ты здесь пробовал?
Самолет перестало кидать, он пошел на снижение.
- В смысле, в Сыктывкаре, что ли? У меня нет с собою файлов с рассказами. А здесь разве можно найти хоть один пункт коллективного доступа в Интернет?
- Возможно, я не спрашивал. Но дело не в этом. Видишь ли, я тут книжку купил Громова. Издательство находится где-то здесь в Сыктывкаре. Вот адрес, если хочешь, мог бы по дороге зайти...
Мартын со странным выражением лица смотрел, как я достаю из дипломата книгу, раскрываю ее на последней странице и передаю в его руки. Он едва не выронил экземпляр. Но закрывать книгу не стал.
- Ручка кончилась? - участливо спросил я. - Дать?
Он покачал головой.
- Выбросил, - тихо произнес Мартын. - Там. Не надо.
- В чем дело?
- Ни в чем.
- Так чего ж тогда? Пиши. Или тебе книжку дать?
Когда Шипунов еще раз взглянул на меня, я увидел в глазах его слезы.
Наконец он произнес:
- Я боюсь.
- Издателей? Да брось, в самом деле.
- Не в том дело, - Мартын стал удивительно немногословен. - Во мне, и замолчал на несколько минут.
Я не выдержал.
- Послушай, может, ты объяснишь, в чем дело?
- Да, конечно. Видишь ли... я боюсь... что они правы. Что они все правы, эти издатели, вышвыривая меня за порог. Ведь за все годы, сколько я пишу, ни одно издательство, кроме газеты твоего знакомого не решилось напечатать меня. Я печатался сам и нес убытки и раздавал книжицы со своими и чужими рассказами таких же, как и я неудачников, по своим и чужим знакомым. Я открыл свою страницу в Интернете, но не уверен, что от этого получилась хоть какая-то польза. Я потратил множество часов у монитора, отвечая на электронные письма виртуальных приятелей, так же как и я получивших от ворот поворот везде и всюду и потому просящихся хотя бы ко мне на страничку.
И ведь я всегда считал себя выше их, мои рассказы казались много лучше, умнее, эстетичнее, самодостаточней. Как следствие, я и вел себя подобно. Они спрашивали меня, Бог его знает, почему, а я выслушивал их, давал советы, рекомендации, предлагал себя в пример. Одни бросали писать и уходили, другие пробивались и тоже уходили, а на их место находились новые. Я провожал счастливцев, ушедших на другие хлеба и снова рекомендовал и советовал. От первого состава не осталось никого, кроме... кроме меня, - в самом деле, он плакал, -Глупо, правда ведь, глупо, что я... да ведь еще и радовался всегда, что умею не только придумывать теоремы и выводить формулы, но еще и писать. А ведь мне еще в детстве говорили, что я стану именно математиком, с младых ногтей у меня обнаружились наклонности к точным наукам, именно к ним, а не к литературе. И все детство и юность меня к ним и готовили, сперва родители, потом учителя, репетиторы, преподаватели. Так, спрашивается, зачем надо стучаться головой о стену, пытаясь ее пробить. Не судьба ведь, не дано, ну так зачем же себя мучить, он утер слезы рукавом пиджака и продолжил. - Повторять с удивительным упорством одно и то же, из года в год. На четыре тома рассказов и повестей и ни один, никуда....
