Рэй Брэдбери - К чикагской впадине
* Казу - игрушечный духовой музыкальный инструмент, трубка с мембраной из папиросной бумаги.
самое лучшее - в качестве!" А ведь прекрасные розы вырастают на навозе. Должна быть масса посредственностей, чтобы наступил рассвет. И я стану самым лучшим из них и всегда буду драться с теми, кто внушает: "Не сопротивляйтесь, скользите вниз, зарастайте мхом при жизни". Я стану пророком этих обезьян, этих слепцов, что жрут траву и молятся на феодалов, которые засели в уцелевших небоскребах, обжираясь забытыми яствами. А этих негодяев я уничтожу с помощью штопоров и консервных ножей. Я буду искушать овечье стадо призраками "бьюиков", попкорна * и луна-парков, буду сыпать соль на раны, пока они не завоют от желаний. Смогу ли я? Один - я могу только пытаться.
Старик покончил с последней горошиной и со своим монологом. Его добрый хозяин восхищенно глядел на него. По всему дому захлопали двери, послышались шаги, и вскоре к порогу подошла целая толпа.
- И вы еще спрашиваете, почему мы не выдали вас? Вы слышали шаги?
- Да, за дверью кто-то есть.
- Кто-то! Старик, старый шут, помните ли вы... кинозалы или, точнее, кинотеатры под открытым небом, где не нужно было выходить из машины?
Старик улыбнулся.
- А вы?
- Смутно. Смотрите, слушайте, сегодня, сейчас, и если вы собираетесь остаться таким же шутом, если вы хотите рисковать и дальше, то делайте это вместе с другими. Зачем расточать ваше красноречие на одного, двоих или даже троих, если...
Мужчина распахнул дверь и кивнул гостям. Тихо, по одному или парами, входили в комнату люди со всего дома. Входили, словно в собор, или в синагогу, или в часовню, зная, что увидят что-то вроде кино под открытым небом, зримое лишь после захода солнца в сумерки, когда комната погрузится во мрак и зажгут свечу; старик заговорит, а они будут слушать, стискивая ладони, и все станет как раньше: аппарели и тьма, автомобили и тьма; и будут воспоминания и слова о воздушной кукурузе, и слова о галошах, лимонаде и конфетах, но только слова, только слова.
Когда все они вошли и уселись на полу, когда старик рассмотрел их, удивленный, что столько людей пришли слушать его, хозяин спросил:
- Не лучше ли это, чем ловить удачу под открытым небом?
- Да. Я ненавижу боль. Терпеть не могу убегать и прятаться. Но язык мой говорит сам по себе. А я должен слышать, что он скажет. Пожалуй, так и в самом деле лучше.
* Попкорн - воздушная кукуруза.
- Вот и хорошо, - мужчина вложил старику в ладонь красный билет. - Когда мы кончим, вы уедете. Раз в неделю отсюда отправляется поезд. Мой друг, железнодорожник, снабжает меня билетами. Каждую неделю я отдаю билет тому идиоту, которому хочу помочь. На этой неделе он достался вам.
Старик прочел надпись на красной бумажке:
- "Чикагская впадина". Что это за впадина такая?
- Примерно через год озеро Мичиган может прорвать последнюю дамбу, и тогда на месте города разольется новое озеро. Они там живут словно на вулкане, но каждый месяц оттуда ходит поезд на запад. Когда вы уедете, ведите себя тихо, забудьте о нашей встрече. Я дам вам небольшой список - это люди вроде нас. Найдите их, но не торопитесь, и не заговаривайте с ними на улице. Бога ради, сдерживайтесь хотя бы первый год. Держите ваши золотые уста на замке, И еще... - он достал желтую карточку. - Это мой знакомый дантист. Он вставит вам новые зубы, чтобы размыкались только для еды.
Гости расселись, и старик тоже тихо засмеялся, и муж с женой закрыли дверь, и стали по сторонам ее, и обернулись, и ждали, когда старик в последний раз разверзнет свои уста.
Старик встал.
Все затихли.
Поезд, ржавый и дребезжащий, подошел к станции, запорошенной неожиданно поздней метелью. Немытая толпа, ломая жесткую белую корку, ворвалась в вагон, протащила старика из конца в конец и затолкала в закуток, где некогда был туалет. Тотчас же человек шестьдесят уселись прямо на пол и заворочались там в надежде уснуть.
Поезд рванулся в белую пустоту.
Старик уговаривал себя: "Тише, заткнись, не говори, молчи, ничего не говори, стой смирно, будь осторожен и благоразумен". Скорчившись, он притулился у стенки, его качало, толкало, швыряло. Только двое не спали в этом чудовищном купе - он и мальчик с бледным, осунувшимся лицом - он скорчился у стенки напротив. Казалось, он смотрел, да, смотрел на губы старика, вглядывался в них. Поезд свистел, грохотал, качался, завывал, несся вперед.
В грохочущих пассажах ночи, освещенной заснеженной луной, прошло полчаса; губы старика были плотно сжаты. Еще час - и они окостенели. Еще час - и мускулы на его лице расслабились. Еще - и он облизнул губы. Мальчик не спал. Мальчик смотрел. Мальчик ждал. Поезд, словно лавина, раздвигал снежную тишину. Пассажиры на пляшущем полу маялись своими кошмарами, а мальчик неотрывно смотрел на него. Наконец старик шагнул к нему.
- Ш-ш-ш, паренек. Как тебя зовут?
- Джозеф.
Поезд во сне раскачивался и грохотал, барахтался в безвременной темноте, несся к далекому, нереальному утру.
- Джозеф...
Старик попробовал имя на вкус, подался вперед, глаза его вспыхнули мягким светом, распахнулись, словно он только что прозрел. Лицо просияло. Он видел что-то далекое и потаенное.
Поезд взвыл на повороте путей. Люди окаменели в зимней спячке.
- Так вот, Джозеф... - прошептал старик. Он медленно воздел палец. - Когда-то, давным-давно...
