Дмитрий Сергеев - Начало летоисчисления
Двое мужчин несли мясо, добытое Пиром. Он понуро брел позади всех по узкой тропе.
О несчастье, постигшем молодого охотника, рассказали У. Тот старческими, слезящимися глазами смотрел на Пира и скорбно качал головой. Люди вблизи Пира замолкали, женщины обращались к нему ласково; как к больному. Когда мясо было готово, Пиру вырезали лучшие куски.
Нужно было идти в обратный путь, к месту, где осталась другая половина туши, пока на нее не набрел медведь или волки. Внизу Пир ненадолго остановился взглянуть на своего оленя. Все-таки он был! Почему же никто не видит? Или он в самом деле болен?
До бежал впереди, обнюхивая кусты. Ему часто приходилось останавливаться, ждать хозяина. Обоим предстоял долгий путь.
Возвращались они на другой день.
Скалистый борт на выходе из теснины хорошо знаком Пиру. Ржавые полосы вдоль и поперек рассекали податливый камень. Из них на скатанную спину речного валуна насыпался желтый порошок. Иногда его накапливалось помногу, но после очередного ливня вода смывала его. Нынешним летом стояла продолжительная сушь, желтой пыли накопилось особенно много. Пир остановился передохнуть напротив скалы и долго смотрел на валун, обсыпанный сухой пылью.
"Нужно достать этого порошка!" – осенило его.
По выступающим из воды глыбам перебрался на другой берег. Охра, жирная на ощупь, пачкала руки.
Полосы, прочерченные в глине, замазал охрой. Теперь уже только слепой мог не увидеть нарисованного оленя.
Пир крикнул, и опять люди выбежали из пещеры навстречу ему. Он стоял на том же месте, где и тогда, и смотрел на стену. Люди сочувственно молчали.
Первым черты изображенного оленя разглядел подросток Эд.
– Вижу! Вижу! – радостно и испуганно прошептал он, тыча пальцем в сторону отвеса.
У Пира сдавило горло. Он потрепал жесткие и маслянистые космы на голове Эда.
– И я… тоже вижу, – недоуменно проговорила Ми и встала рядом с Пиром. – Это ты… сам сделал?
Остальные шарахались от глиняной стены, на которой ярко выделялись таинственные и опасные линии, прочерченные рукой больного Пира. Никто не решался притронуться к ним. Неизвестная и страшная порча угрожала племени – уже не один, а трое были поражены недугом.
Необходимо было принимать решительные меры. Вождь племени Ясу спустился к подножию террасы и долго смотрел на желтые полосы. Он был охотник и воин, и ему не подобало страшиться опасности и отвертывать голову от обрыва, как делали другие. Никакого оленя он не увидел. Да и как можно было увидеть то, чего нету! И пахло от стены глиной, а не мясом и потом животного.
"Наверно болезнь поражает только слабых, – подумал Ясу, – а к тому, кто крепок и здоров, не пристает. Не случайно, кроме Пира, пострадали подросток и женщина".
Решили выселить из пещеры одного Пира. Племя не могло лишиться сразу троих. Даже и одного Пира жаль было терять. Он хороший охотник, а самое главное, – искусный тесальщик камня. Лучшие топоры и наконечники для стрел изготовлены им. У него поразительно гибкие и чуткие пальцы и наметанный глаз: он будто насквозь видит неприметные, скрытые трещины, по которым проще всего расщепить камень на пригодные для обработки осколки.
Возможно, у Ми и Эда болезнь пройдет. Знахарка Эг и У будут врачевать их.
Пиру отделили запас пищи и отдали шкуру добытого им оленя. Топор и стрелы он изготовит. В последние дни охота была удачливой, на долю Пира пришлось немало – запасов должно хватить дня на три-четыре. Потом он будет заботиться о себе сам.
Пир в последний раз глядел на соплеменников, вышедших проститься с ним, и на своего оленя.
– Признайся, что там ничего нет. Скажи, что не видишь никакого оленя, – шепотом посоветовал Пиру его лучший друг Пум.
– Но я вижу. Он есть. Может, и ты скоро увидишь.
Пум испуганно отшатнулся от помешанного.
Никто не произносил напутственных слов – и так все было ясно. Тяжелый ком прокатился по горлу Пира. Ему хотелось еще долго-долго смотреть на людей, но времени у него не было: потрескивающая головня в его руке торопила его.
В устье того самого притока Большой реки, где два дня назад Пир и До загнали оленя, была небольшая пещера. В ней и решил поселиться Пир. Нужно было добежать туда прежде, чем погаснет головня.
Удивительно было, почему раньше они не замечали их: на своде и боковых стенках грота рисунки были хорошо видны. Накрутив бересты на палки, соорудили самодельные факелы. В их свете озарились самые дальние углы пещеры. Всюду, где только нашлось место, в известняке был высечен один и тот же контур – бегущий олень. Кой-где слои известняка выкрошились от времени, рисунок был неполным, незаконченным. Но тогда недостающая часть прослеживалась контурно по сохранившимся вразброс линиям. Известняк был древним, окристаллизовался, стал почти мраморным. Можно было удивляться, сколько труда затрачено кем-то в этом заброшенном посреди пустынных ущелий гроте. Местами сохранилась черная и оранжевая краска, вмазанная в продолбленные линии.
Не разобрать было только, что изображено на дальней, самой просторной и ровной стене напротив входа. В беспорядке были разбросаны отдельные куски рисунка: оленья голова, круп, ноги – и все перечеркнуто. Как будто древний художник делал эскизы будущей картины, остался недоволен и хотел вымарать свою работу.
Дымная чернь от бересты тянулась кверху, оседая на своде пещеры. Погасили факелы, подложили в костер сушняка. От костра меньше было копоти, и дым уносился из грота, чуть-чуть только закапчивался пласт породы над входом. Пламя сильно колебалось, и фигуры оленей, черные точки их глаз выявлялись из мрака, словно живые.
Снаружи по-прежнему бушевал ливень. Молнии на мгновение высвечивали кулисы облаков, и казалось, что там, наверху, тоже есть свои ущелья и гроты.
В котелке над огнем клокотала вода, выплескиваясь на угли. Старший геолог обшарил все кармашки своего рюкзака. Отыскался завалявшийся кусок сахара, почти совсем размокший.
– На заварку годится.
Кипяток заправили жженым сахаром. Чай чуть-чуть сластил и главное стал запашистым – все-таки не вода. Нашлось немного и сухарей зубы поточить.
От того, что в пещере горел огонь, а за стенами полыхали молнии, казалось, наступила ночь, хотя на самом деле не было еще и четырех часов.
Остатки сахарного чая Игумнов допивал не торопясь, растягивая наслаждение. Правда, какое там наслаждение – обыкновенно он пил натуральный байховый чай, настоянный под цвет дегтя – по-сибирски. Ильин и Моторин быстро покончили с сухарями и кипятком и старались табачным дымом заглушить нисколько не утихший голод. В переменчивом свете костра фигуры высеченных оленей, казалось, передвигались, будто паслись невдалеке.
