Энцо Стриано - ПБ 7-71
Он не верил в сказки о философском камне, волшебном напитке. «Наверняка это обычный наркотик, производное кокаина; недаром же Пьеро сказал, что он содержится в препарате. Ну а индейцы Перу жуют коку днем и ночью, чтобы не чувствовать голода и усталости. Но мне-то нужно совсем другое…» — подумал Гуидо.
— Вот только я не знал, что больше одного цикла его принимать нельзя, — шептал Пьеро, откинувшись на спинку кресла.
— Цикл? Прости, что это значит?
Гуидо испытывал сейчас к другу юности даже некоторую неприязнь, чувство досады, словно тот хотел втянуть его в безрассудное, нелепое дело.
Но он почувствовал, что уже «вовлечен», умом и сердцем, оттого так и злится на Пьеро.
— Трехлетний цикл, — объяснял Пьеро, и казалось будто голос его доносится откуда-то издалека. Гуидо пришлось нагнуться к нему, чтобы слышать каждое слово. — После трех лет препарат тебе уже не поможет. Наоборот, он начинает тебя разрушать. Как это случилось со мной. И спасения нет.
— Так ты же можешь принимать большие дозы, начать новый цикл!
— Нет, не могу. Появляется такое ощущение, будто я умираю. Думаешь, я не пытался? — В глазах Пьеро был неподдельный ужас. — Страшнее кризиса, чем после цикла, и вообразить себе нельзя. Я должен покориться судьбе и прожить остаток дней в диких муках, превратившись в развалину. И я не знаю, когда эта пытка кончится, вот что ужаснее всего. Быть может, все кончится завтра или прямо сейчас. Я бы многое отдал, чтобы один из кризисов завершился положительно — моей смертью.
Было тяжело смотреть, как это жалкое подобие человека судорожно дергается в кресле. Гуидо закрыл глаза.
— Вовсе не исключено, что агония продлится двадцать, тридцать лет, — продолжал Пьеро. — Ведь мне всего тридцать девять, и что еще уготовило мне будущее — не знаю.
Он дышал тяжело, с хрипом, а Гуидо по-прежнему молчал. Наконец он стряхнул с себя оцепенение и впился взглядом в старческое лицо друга.
— Ну а что ты делал прежде? Когда принимал препарат и чувствовал себя прекрасно?
— Жил. Старался взять от жизни все. Ведь мне казалось, что все было доступно.
— По крайней мере ты можешь вспоминать о тех счастливых годах, — пробормотал Гуидо. — Может, это тебя как-то утешит. Но что ты сделал с препаратом? Осталось у тебя хоть несколько грамм?
— Сколько хочешь, стоит он сущие гроши. И производить его можно в огромных количествах. Но, учти, я никому его не продавал, — прошамкал Пьеро. — Давать давал, особенно женщинам. — Пьеро снова закашлялся и тяжко застонал. — Потом я и вправду подумал о том, чтобы его продать или же раздать бесплатно… Для чего? А для того, чтобы довести других людей до моего состояния. Быть может, мне удалось бы за короткий срок уничтожить целый город, превратить в идиотов все молодое поколение.
— Да это напоминает научно-фантастические романчики! — заметил Гуидо, снова ставший недоверчивым, агрессивным.
— Конечно, — пробормотал Пьеро. — Но это вовсе не так. Ведь мы не такие параноики, чтобы мечтать об уничтожении мира. Наша паранойя тяжелейшая, но она личная, частная. Вот те, кто не очень-то мучается такими проблемами, готовы сеять смерть и разрушение. Всякий, кто любит себя, хочет по крайней мере выжить — смерть другого не принесет ему никакой выгоды. Вероятно, поэтому я и не дал никому препарат.
— Ну а с полицией у тебя неприятностей не было?
— Нет, ПБ 7-71 не оставляет ни малейших следов. Даже в органических жидкостях. Ты словно воду пьешь.
Гуидо провел ужасную ночь, полную страха и соблазнов.
Он ворочался в постели, вздыхал, потом зажег ночник, стоящий на стуле, закурил, выпил немного виски.
Анна, затаив дыхание, лежала, натянув простыню. Когда Гуидо зажег свет и, как ей показалось, взглянул на нее, она притворилась спящей.
А Гуидо вспоминал о своих прошлых триумфах, приобретающих в его воображении гипертрофированные размеры, и робко думал о будущем: «Ярко сверкает трава стадиона, разноцветная и разноликая толпа вздымает плакаты, машет флажками, игроки не бегут, а летят в своих красочных майках. И оглушительный, сумасшедший вопль: «Гол!!» Матч в полном разгаре, его друзья устремляются в атаку, отходят в защиту, обводят игроков противника, легко, элегантно.
Соперники же носятся по полю в своих промокших насквозь, грязных майках, уставшие, злые. «Гол! Гол! Гол!» — кричит обезумевшая от радости толпа. Сколько голов они забили? Три, четыре, пять. Не надо добивать противника, нужно его пощадить.
Газеты с непритворным изумлением пишут об удивительных успехах команды. Заголовки набираются огромным жирным шрифтом. Но причин успехов никто толком понять не может».
Гуидо бросает то в жар, то в холод. Он натягивает одеяло на подбородок, тело его мелко вздрагивает.
Снова пошел дождь, в этом проклятом месте он самый частый гость. А может, он простыл, пока сидел в холле?
Он, кряхтя, поворачивается на бок.
На миг ему становится страшно — сердце учащенно забилось, режущая боль пронзила живот.
Гуидо закрыл глаза, но видения не исчезли.
Он судорожно цепляется за простыню. Теперь он видит Питтона, вратаря, красивого двадцатилетнего парня. Ростом он метр восемьдесят пять сантиметров, весит семьдесят девять килограммов, руки у него огромные и цепкие как клещи. Его хотят пригласить в сборную, хотя в последнее время он пропускает больше голов. Что же с ним тогда станет?
Гуидо мысленно кричит: «Нет, нет, нет!» — протягивает руку и зажигает свет. И все равно видит Питтона пожелтевшим, невероятно худым, лицо у него тяжело больного старика.
Питтон станет таким же, как Пьеро, таким, как он сам. Но только это случится с ним в двадцать два года, и он уже не изменится. Точно таким сделается и Вентури, свободный защитник, белокурый крепкий парень, и Мартелли, мощный атакующий полузащитник, неутомимый на поле. Не избежит этой участи и Клаудио, на редкость одаренный нападающий, изящно и тонко ведущий игру. Гуидо становится все холоднее, а между тем он обливается потом, и его знобит.
А главное, ему страшно, невероятно страшно, ведь искушение так велико… «Если попрошу, даст ли он мне препарат?»
Ему хочется заткнуть уши, чтобы не слышать себя самого. Закрыть глаза, чтобы исчезли радужные видения. А то сейчас он видит, как сверкают чудесные цифры на электронном табло. Между тем заманчивые картины не исчезают, и рев восторженной толпы накатывается на него каждые две-три секунды, усиленный громкоговорителями.
В Терме воскресенье. Уже на рассвете, несмотря на ненастную погоду, бледные, сгорбленные людишки выходят на улицу и, шаркая ботинками, направляются к Капелле.
