Иннокентий Сергеев - Персефона
Лиза спит. Теперь уже не стоит будить. Пусть спит. Так с ней и живём. Подыгрываем друг другу, а в какую игру играем, забыли уже. Забыли, и всю жизнь пытаемся вспомнить. В тёмной комнате с мрачными обоями мы мечемся, пытаясь руками поймать солнечные блики, а солнце неподвижно стоит где-то над вершиной. Что за игра, что за обряд это? И проносятся мимо машины за окнами, и женщины пудрятся, и их зеркальца пускают зайчиков. Что-то мы всё хотим найти. В тёмной комнате с мрачными обоями мы всё ищем и ищем себя, но каждый раз натыкаемся лишь на одно из своих отражений и, стукнувшись об него лбом, шарахаемся в сторону, а машины проносятся мимо. И в одной из них завтра я уеду отсюда. - Лиза, ты спишь? Лиза. Помоги мне, о Сладкоцветущая, верни мне мою любимую!
II
- Всё замешано на крови. - На крови и страхе. Ты крути, крути педали. Не отставай. - Я тут слушала одну проповедь, бр-р-р, на мясо теперь даже смотреть не могу. - Как насчёт ростбифа с кровью, да? Да, жаловаться на других мы умеем, и ведь как любим! Знаешь, когда я слышу жалобы людей на эту распроклятую жизнь, меня всегда поражает одно - как покорно они принимают собственную бездарность. Вот интересно, мазохизм - это врождённый порок или заболевание? - Ты нехорошо смеёшься. Пожалел бы лучше. - Никогда и никого не жалей. Каждый сам для себя выбирает вину и наказание. - Это же жестоко! - Ничуть. Это всего лишь честно. А вот заставлять других расплачиваться за свою жалость - это подло. Стрелы-спицы, золото! Радостный, бездумный полёт. - Не гони так сильно! - Если ты хочешь успеть на концерт, придётся поработать ногами. Склоны, ветер, среброзеленолистые складки, послушные его воле. Почему мне так спокойно? - Меня удивляет одно. Как ты никогда не боишься своих слов? - Разве слов нужно бояться? - Они ничего не значат? - Иногда они - всё, а всё - значит ничто. - Ну вот, опять твои парадоксы! - Парадокс - конечная форма любого суждения. Если хочешь, я могу произносить их по штуке на каждый из этих домов. Какие они аккуратные, милые, эти домики. Правда? Правда,- говорю я. - И расставлены так аккуратно, точно полицейские. Ты смеёшься. - Всё истинное истинно лишь однажды. - Это ты к чему? - К тому что нужно делать только то, что приятно, и не забивать себе голову разными там убеждениями. Тем более не своими. Как же так, удивляешься ты, разве радость не может быть разной? Да, соглашаюсь я, и нужно уметь жертвовать меньшей радостью ради большей. Что это значит? - спрашиваешь ты. Только то, что бык умирает, и рождается человек. - Значит, говори, что хочешь? - Делай, что хочешь. - И никто не виновен? - Все виновны, и все наказаны. - Опять парадокс? - Никакого парадокса тут нет. Просто не думай, что можно уйти от своей трусости, назвав её как-нибудь по-другому. - Не знаю, но мне кажется, нельзя чтобы люди делали, что они хотят, если они при этом делают преступление. - Преступность не врождённая черта. Чем раньше человек станет свободным, тем меньше он успеет накопить в себе всякой гадости, которая даже в цепях будет толкать его на преступления, так или иначе, в тех или иных формах, неважно. Конечно, если бы все делали то, что они хотят, мир давно бы уже разлетелся на куски. - Но ведь это чудовищно! Мир, моё кровоточащее чудо! - Он и так разорвётся на части, если мы не научимся любить. - Это истина абсолютная или относительная? - Относительность - это движение через абсолют. - Ну и загнул. - Понимаешь, относительность абсолютна для момента времени, но в нашем мире нет момента, и нет покоя. Если бы мы могли остановиться хотя бы на миг, то привязанная к нему относительная истина стала бы для нас абсолютной. - Только для нас? - Нет, конечно. Остановиться в одиночку невозможно. Чтобы остановить хотя бы муху, нужно остановить Вселенную. - У меня был один знакомый математик, он говорил, что движение - это покой, и при этом почему-то всегда смеялся. - А где он теперь, этот математик? - Погиб. Разбился в горах. Упал в пропасть и разбился. - Достиг-таки своей точки покоя. - Ты опять смеёшься. Это ужасно. Ой, у меня колесо спускает. - Что, сильно? Ну давай остановимся, подкачаем. Вселенское упокоение. Как переливаются эти краски, и как они разнятся! Какую бы немыслимую палитру ни явила нам королева-жизнь, мы всегда благодарно принимаем её как высшую гармонию. Эти безудержно-живые луга, сладкопахучие, и кузнечики, поющие хвалу солнцу. Великий добрый бог Митра! Принесший жертву, освобождённый от тела, дарящий свободу. Не принимать душой насилие - это одно, бояться его - совсем другое. И какой смысл рассуждать об этом? Ты права, всё гораздо проще и гораздо сложнее, чем кажется. Какое блаженство вот так открывать глаза и видеть перед собой один только свет, и вдыхать ароматы смол и благовоний, когда леса каждым листком своим, каждым цветком, каждым деревом творят величайшее священнодействие, чистейший обряд. Какой влюблённый бог создал эту землю для своей возлюбленной богини? О, если бы люди могли любить хотя бы сотой долей этой великой любви, они бы не делали друг другу так больно, так непереносимо больно... Лиза развалилась на траве, запрокинув лицо к пылающему колодцу солнца. ...но спешат они забиться поглубже в свои норы и шкуры и молиться своему идолу-страху, и трепетать перед ним, ими же созданным, и каждый ведёт войну, не видя того, как поражает себя своими же стрелами. - Ну вот, вроде бы нормально. Можно ехать. - А может, ну его, этот концерт? - Но тебе же выступать. Это же твой бенефис. Ты знаешь, что это за штука, неустойка? - Плевать. Могут хоть разок обойтись без меня. - На твоей коронации? Ну ладно, отдыхай, а я пока покурю. - Скажи, почему люди не могут всегда быть так счастливы? - Счастливы? Учти, это слово священно. - Ну почему не может быть всегда так хорошо? - Ты сама решаешь за себя свою жизнь. - И всё дело в страхе? - Да. - Неужели можно бояться радости? - Можно. Люди не верят, что радость может быть бесконечной, и стараются испортить её, чтобы уменьшить будущее огорчение. - Они хотели бы вообще не жить. - Они называют любовь отравой и остерегаются пить её, боясь повредить своему мясному здоровью. - Скажи, тебе действительно никого не жалко? - Жалко, жалко, ужасно жалко, да только жалость бывает разной. Как-то раз я шёл по дороге к церкви, погода была морозная, сухая, но снега почти не было. Кажется, был декабрь. А навстречу мне шла старушка, не из тех, что вечно заигрывают с Богом, жалуясь ему на то, в чём сами виноваты, а такая, просветлённая, что ли, старушка. Мы остановились, просто так, поболтать. Я смотрю, у неё слёзы на глазах. "Жалко мне,"- говорит, - "людей". "Отчего же жалко?"- спрашиваю. А она мне: "Мучаются, бедные, не ведают благодати". - Сердобольная старушка. - Да. А ведь эти самые люди, которые мучаются, тоже, наверное, жалеют эту старушку, такая она бедная, даже машины у неё нет, пешком ходит до церкви. Может они и меня жалеют. Но разве человек не может сам решить, что для него важно, а что нет? Зачем навязывать друг другу свои взгляды? - Как ты можешь курить, когда такой воздух? - Уже гашу. - Расскажи мне какую-нибудь историю. - Что же тебе рассказать... - Не знаю. У тебя всегда получается так интересно. - Хорошо, слушай. На одном острове был дворец-лабиринт... - На Крите? - Нет. А хоть бы и на Крите, неважно. И жил в этом дворце царь этого острова, и почитал он себя величайшим из всех царей,- видишь ли, остров его был далеко от других берегов, и других земель, кроме своей, он не знал, а потому не было у него и соперников. Кроме одного - которого он видел в зеркале, мрачного и надменного воина, высокомерно и гордо смотревшего ему в глаза всякий раз, когда он сходился с ним лицом к лицу. - Постой, ведь это же было его отражение. - Ну да. Но зеркало это было на острове единственным, и во дворце не было другого. Стояло оно в тронном зале, и никто кроме царя не смел войти туда. - Как же он правил? - Так и правил. Один. Вернее, не один, а вдвоём с этим воином в зеркале,он восходил на трон, и тот делал то же самое и так же гордо восседал на нём и правил. Как же величайший из царей может делить с кем-то свою власть и величие! Разве великих может быть двое? И решил царь во что бы то ни стало избавиться от своего двойника, чтобы уже никто не смел соперничать с ним. Конечно, можно было спрятать зеркало или просто вынести его вон, но разве назвали бы это победой? Нет, только поединок! И вот царь принёс богам обильную жертву и выпросил у них стрелу, чудесным образом пронзавшую грани, непроницаемые для стрел. И подошёл царь к зеркалу и поднял свой лук и натянул тетиву. На какой-то миг сердце его дрогнуло, но внезапная ярость пересилила закравшееся было сомнение. Великий властелин не может проиграть бой какому-то самозванцу! И прицелившись, он пустил стрелу. Чудесная стрела прошла сквозь зеркало и вонзилась в сердце его двойнику. И в тот же миг царь упал, поражённый насмерть, и последним, что он увидел, был его умирающий враг, возликовал он и... умер. И его похоронили, а над могилой соорудили памятник, и приходят теперь к этому памятнику люди и клянутся погибшему герою, что будут достойны его. - - Ну что, отдохнула? - Да, пожалуй, надо ехать. - Тогда поднимайся, а то до ночи не доберёмся.
