Геннадий Прашкевич - Малый из яйца
И выволакивает яйцо.
По глазам видно, что не его яйцо. Не может быть у такого ублюдка крупных яиц. Ворует. «Брось!» – кричу. Он и заметался. Сперва к реке, потом к щели. А я вниз спустился.
Ну, прямо не яйцо, а огромный кожаный бурдюк в роговых нашлепках. Как этот с клювом собирался его тащить, не понял. Пуда три в яйце, хватит не на одну яичницу. Я руку положил на него, прикинул: как раз по тележке. Вот, думаю, привезу Угланову. И отдернул руку.
Туки-туки…
Туки-туки-туки…
Мощно. Без единого перебоя.
Колотится неизвестное сердечко, не хочет на сковороду. И у меня сердечко заколотилось. Только с перебоями. Черт знает, кто вылупится из такого яйца? Не дай бог племяш трехпалого, а то сынок родной. Я даже взобрался на стену и внимательно оглядел издали трехпалого. Не хочу такого. Он тоже голову наклонил, как курица. Только сам больше слона. Костяные пластинки на животе и на плечах поблескивают – весь в броне. И клыки… Нет, точно лучше на разнос к Угланову…
НК: Вы там провели всю ночь?
Сказкин: Ну, а как уйти? Знал я, конечно, что на ушах весь Первый отдел. В упор спрашивают академика, почему нанял плотника в Бубенчикове? А Угланов отбивается, выгораживает меня – дескать, у нас садовые участки рядом, и он меня хорошо знает. Дескать, я бывший боцман, плавал на балкере «Азов». И от алкоголизма излечился. И бывший интеллигент – в третьем колене. Такой Родину не предаст.
До полуночи просидел на уступе.
Ни Луны, ни звезд, угаром несет. Во тьме журчит невидимая вода. А в первом часу ночи, когда совсем было решился выбраться сквозь щель и подняться к своей тележке, вскрикнул кто-то в лесу. Недалеко. Ужасно. Не по-человечески. Я сразу вспомнил коммуналку, в которой провел детство. Пять семей обитало в пяти комнатах, как пять допотопных племен в пещерах. И день получки почему-то у всех совпадал. В трех комнатах дерутся, в двух приятно поют. Вдруг, думаю, и в Сухуми так? Вдруг нашелся такой зверь, что надерет зад трехпалому? Вой, хрип, удары. Думал, весь лес переломают. От нервов начал жевать пластину наклонившегося надо мной гриба.
И уснул.
То ли гриб подействовал, то ли устал.
Проснулся в тишине. В дымной, прогорклой.
Глянул со стены вниз, а трехпалому точно зад надрали. Зарылся плоской мордой в поломанные сучья, как в волосатую гусеницу, ручонки подломил, чугунные ноги раскинуты в стороны. Но следов крови не видно и вокруг песок не истоптан, будто просто упал и помер. Нисколько я трехпалого не жалел, но невидимое Солнце поднималось, и я решил, что оставаться мне тут больше не с руки. Меня еще глаз в воде нервировал. Пора, пора. В Институте Первый отдел на ушах, Угланова пытают. Он, конечно, академик, но… Решил, гляну на дохляка и сразу в ущелье! Пару волосатых веточек прихвачу для своих девчонок – для Надьки и Таньки. Они природу любят. Недавно позвонили прямо в Институт. «Где, папа, падаль у нас хранится?» – «Чего это? Зачем?» – «А нам рака подарили живого. Сказали, ест падаль. Он в ванне сейчас. Есть хочет.» – «Ну, падаль, – говорю. – Откуда у нас падаль?» – Старшая сразу в слезы. – «Всегда, – говорит, – живем беднее других.» – «Ну, дайте ему хлебных крошек.» – А сам думаю, пущу рака к пиву. Только девчонки не отстают. Звонят через полчаса: «Ой, он лежит на дне ванны и не шевелится.» – «Кислорода ему не хватает.» – «Да ну, – говорят, – у подружки Ирки такой же сидит в трехлитровой банке, а сам весело прыгает.» – «А ему тоже не хватает кислорода.» – «Что делать-то?» – «Вентилятор поставьте». Ну, они, дуры сунули в воду вентилятор. Самих чуть не поубивало, и рак сдох. Звонят в слезах: «Где хоронят погибших раков?» – Говорю, чтобы отвязались: «В аллее Славы». А через неделю приехал племяш Никисор из Бубенчиково. Повел я его по городу, на аллее Славы показываю стелы и имена. Вот этого человека, говорю, знал. А про этого написана книга. Видишь, Никисор, как много людей полегло на полях сражений? А девчонки замерли, смирные такие. «Чего тихие?» А они по стойке смирно перед большой стелой. На ней сверху донизу все имена, имена. И в самом низу печатными буквицами выведено: " Рак».
Короче, любят природу.
Пролез в щель. Пробежался по поляне. И обмер.
Будто баржу впихнули в поломанный лесок. Обшивка темная, роговая, не тронет ни один древоточец. Кожа складками обвисла. Шипы вдоль спины – соединены перепонкой. Как у ерша. Я бы сам не поверил. Все три метра – пузатая дохлая бочка с уродливым хвостом и с парусом на спине. Такой парус поднять – плыви хоть против течения. Мне потом в камере сказали, что я такое видел по пьяни. Но кореш это дело отмел. Сказал, что существовали такие звери. До потопа. У него родная сестра – массажистка в больнице. Ей один больной подтвердил, что существовали такие звери. Будто баржу с опущенным парусом впихнули в папоротники. Закидало беднягу пылью, песком, обломками веток. Угаром несет из-за реки. У меня и то болит голова, а для них это совсем непереносимо. Все, как один, отстегнули ласты.
НК: Вы еще кого-то увидели?
Сказкин (безнадежно): Да вы не поверите… Следователь, например, не верил… Обалдел ты, говорит. А я не вру. Мне зачем? Там был вроде как бугор. Выше меня, широко разлегся. Сплошные замшелые глыбы. Закидан листвой, мхами порос, вонючий, как свалка. Я по запаху и определил. Каменные бугры не пахнут. А потом понял, что даже не камень это, а роговые наросты. Один к другому, как гусеничные траки. Были даже надтреснутые. Где-то приложился, наверное. Такую махину разгони, он любую стену проломит. Тонн под пятьдесят, хвост короткий, в шипах. Взглядом всего сразу не охватишь, зарылся в песок, как перевернутая сковорода, колени в сторону. У говорю, у меня рост под сто семьдесят, я плотник, так вот глаз у него оказался на уровне моего лица. Я как это увидел, сказал себе: все, Серп! нам не надо этого, Серп! рви когти! И потопал легонечко бочком по песочку, чтобы обойти дохлое чудище. Сами подумайте. Бугристые выступы, мхи, пластины. Плесень по нему, глаз тусклый мертвый. Я веко попытался зверю приоткрыть, куда там, это как танковую гусеницу развернуть вручную. Даже присел от удивления на подогнутую, толстенную, как кран-балка, ногу. Думаю, чего это они? Бугор даже плесенью пошел, но сдох-то не раньше, чем ночью. С вечера его тут не было, так же, как парусного. И трехпалый с ними вместе загнулся. Не дай Бог, думаю, сибирская язва. Вот привезу девчонкам игрушку…
НК: А потом?
Сказкин: Потом воскресли они!
НК: Как? Сразу все? И трехпалый?
Сказкин: А у него у первого задергались лапы. Как у припадочного. Мне потом кореш объяснил в камере, что у допотопных зверей кровь была холодная. Как у утопленников. Потому их и называли холоднокровными. Да нет, не утопленников называли, хотя они тоже холоднокровные. Стоило таким зверям попасть в холодок, температура тела падала, дескать, здравствуй, сон. И никуда не денешься. Закон природы. Вот они и поднимались с глупым видом. Тот, который с парусом на спине, вообще делал вид, что это у него впервые. А трехпалый дергался и встать не мог. Поэтому первым все-таки поднялся тот, который с парусом. Раскинул его по песку, взмахнул, на меня тень упала, будто забором замахнулись. Ну, я тут же нырнул обратно в щель. Этот, который с парусом, как утюг с терморегулятором. Пошипел, отряхнулся и вломился в стаю вдруг вынесшихся из-под папоротников кур, так меня вчера удививших. Задавил цыпленка величиной с пони. На Курилах лопухи большие, а здесь эти ублюдки. Который с парусом, он рвет задавленного и хрипит. Глотает куски, давится. Не верит в будущее. А может, наоборот, освобождает время для чего-то интересного. Мне кореш потом рассказал, что знал одного, он тоже всегда торопился. Пожрет, пожрет, а потом ворует и грабит. Ну, я и бросился…
