Павел Губарев - Полёт Кости
— Да я увидел, сам посмотри!
Валька высунул голову из-за угла и долго не поворачивался.
— Нет там никого, — он смерил меня взглядом, — больно ты что-то зоркий стал.
И направился к парку.
Я пошёл за ним, стараясь попадать шаг в шаг, и всем вниманием ушёл в своё второе зрение. Вот они. Три немца стоят за афишной тумбой. Я собрался с духом и влетел в смерчик одного из них.
В немце было хорошо. Прекратил ныть палец, желудок перестало сводить от голода. Во рту у немца противно пахло — за обедом он съел две дольки чеснока — но этот запах показался мне лучшим на свете. И главное, какая удобная, прекрасная у немцев форма.
Я подумал это и удивился. Потому что, вообще говоря, это странно. Чего вдруг я, немецкий рядовой, сейчас стал радоваться этой проклятой форме, она же мне три месяца назад как досталась не по размеру и… Так, нет-нет, надо сейчас отвернуться и пойти по вот этой улице, окаймляющей парк. В сторону. Там, справа, шагают Костик и Валька, я не должен их увидеть.
— Siegfried, wo laeufst du denn hin?
Понятия не имею, что это значит. Хотя нет, имею: «Зигфрид, куда это ты попёрся?». И действительно, куда это я?
Усилием воли затыкаю мысли немца. Его смерчик, не достигая головы, клубится сердитым облаком, как дым вонючей папиросы, которую курил токарь дядь Саша, живший на этой улице. «Где он сейчас, дядь Саша?» — злобно думаю я, а сам упрямо шагаю зигфридовскими ногами, левой-правой, левой-правой. Сзади догоняют мои товарищи, кто-то теребит меня рукой. Я дёргаю плечом, сбрасываю руку, отбегаю ещё дальше, сколько могу, оборачиваюсь — всё! Отсюда мальчишек не видно. Падаю на колени, нагибаюсь, скрывая удивлённое лицо от товарищей, сую два пальца в рот, давлю на язык, вылетаю из смерчика, — и язык перестаёт быть моим.
И снова палец начинает болеть, ритмично, в такт шлёпающей по брусчатке ноге. Впереди Валькина спина. Мы входим в парк, где-то сзади слышно, как рыгает Зигфрид, но Валька не замечает этого — он уже шуршит босыми ногами по траве.
Дальше — проще. Мы пересекаем парк, впереди две улицы, отделяющие нас от нейтральной полосы. Слева и справа я замечаю чьи-то смерчики. Быстро отвожу солдата справа и ныряю в голову тому, кто слева. Отвожу немца, собираюсь ещё раз осмотреться по сторонам, но решаю не торопиться и остаюсь в его теле: он стоит один, и он офицер. Опускаю руку в карман, нащупываю что-то твёрдое. Пробую шевелить непривычно длинными пальцами, вытаскиваю предмет из кармана. Бумажник. Начинаю разглядывать, что у него внутри. Белый прямоугольник — переворачиваю. Фотография женщины. Аккуратная голова, белые кудри, пышная одежда. Жена? Далее какая-то записка или письмо. Я пытаюсь прочесть, выхватывая смысл из головы немца, но тут чувствую удар по щеке.
— Костик! Ты чего, уснул? Дура позорная! Опять? — это Валька кричит. Картинка снаружи исчезает, я открываю глаза. Мы стоим перед забором. Надо лезть.
Я что-то мямлю, Валька вздыхает. Мы карабкаемся на забор. Я шевелю руками не очень уверенно, как спросонья. Наверху, уже готовясь сигануть вниз, я поднимаю голову и позволяю себе замереть на полсекунды, чтобы прийти в себя. В эти полсекунды я понимаю, как непохож Воронеж оттуда — выпуклый узор улиц у реки, закрытый чёрной шапкой дыма, на Воронеж, каким я его вижу глазами: линии чёрных крыш и заборов на фоне красного заката — корка подгоревшего горького хлеба на фоне жара печи.
Мы спрыгиваем.
И обнаруживаем перед собой двух здоровенных немцев. Может, они не были здоровенными, но когда я смотрел глазами, все они казались мне просто огромными. Ну, думаю, доигрались. Немцы меж тем ничего не предпринимают, а смотрят как-то странно. Даже виновато. Я замечаю, что каждый в руках держит по мешку. Мародёры, понимаю я. Думают, что мы хозяева дома. Непонятно, кто из нас попался.
Спустя довольно короткое время меня волокла за шкирку крепкая рука. Я едва поспевал за немцем, от которого разило потом так, будто последний раз он мылся в Рейне, а в следующий раз решил искупаться аж в Москве-реке, — по условиям дурацкого, но красивого, по бюргерским представлениям, пари. Выяснилось, что попались всё же мы с Валькой.
Нас отволокли на небольшой холмик, который высился в конце улицы, уже на нейтральной полосе. На холмике стоял пулемёт, целивший в сторону наших войск. Перед нами на землю бросили лопаты. Один из немцев что-то пролаял.
Мы с Валькой переглянулись:
— По-моему, он хочет, чтобы мы копали яму.
— Это зачем ещё?
Немец гавкнул что-то ещё раз, уже куда грубее: мол, не переговариваться, а живо копать. Мы ещё раз беспомощно посмотрели друг на друга и взяли лопаты. Немец переложил пистолет в левую руку, а правой указал на место, где рыть.
Мы начали ковырять землю. Тупой инструмент заскрежетал по камням. Я стал ритмично тыкать лопатой, изображая усердие, так, чтобы руки механически делали своё дело, а голова была свободна для привычного трюка.
Выглянул снаружи, нащупал смерчик ближайшего к нам немца и вдруг — со всей ненормальной яркостью своего объёмного зрения — увидел, как со стороны наших щёлкает выстрел, и к нам летит пуля. Я тут же открыл глаза и даже покачнулся от того, как резко сменилась картинка перед глазами. Расставил руки в стороны и поморгал. Посмотрел налево. Валька лежал, его лопата валялась рядом. Вокруг его головы разливалось бурое пятно. Валька был мёртв.
Я перестал дышать и попятился задом с холма. Немцы стали отстреливаться, наши тоже продолжали палить. Я бросил лопату и понёсся прочь, не разбирая дороги. Немцам было явно не до меня, и я ушёл.
Как долго я бежал — не знаю, но к тому времени, когда пришёл в себя, уже стемнело. Я остановился, сердце колотилось бешено, руки дрожали. Я сел у стены, пытаясь собраться, но вместо этого расплакался. Никогда в жизни мне ещё не было никого так жалко. Трупов я уже насмотрелся предостаточно, но это же был Валька.
«Валька, Валька, Валька… — думал я. — Что же это?..»
Чуть успокоившись, я решил идти дальше, к реке, чтобы в темноте переплыть к месту, где мы оставили куртки и сапоги. Пора было возвращаться.
Было захотел опять осмотреться снаружи, чтобы засечь патрули по смерчикам, но как только я попытался прислушаться к ощущениям, так снова увидел чёрную Валькину голову на фоне красного пятна. Меня вырвало.
Откашлявшись и отплевавшись, я понял, что идти придётся, глядя своими глазами. И медленно зашагал прочь из города, дрожа и давя всхлипывания.
Прошёл я немного: выскочил на перекрёсток и буквально наткнулся на лучи фонариков — патрульные подошли сразу с двух сторон. Бежать было глупо — пристрелят.
