Марек Орамус - Иммунный барьер
Стуконис сочувственно покивал. — Когда все идет слишком гладко, следует удвоить бдительность, — назидательно произнес он. — Это древнее правило любого бизнеса. И что же, в конечном счете, оказалось причиной неудачи? Если не секрет, конечно…
— Уже нет. Причина самая простая: иммунный барьер. Имплантанты из криотория оказались слишком хорошими, понимаете? Слишком чистые для наших насыщенных химией организмов. Мало кто отдает себе отчет, как далеко мы зашли с этой точки зрения. В сравнении с нашей ситуацией, мир конца ХХ века — тоже достаточно загрязненный — кажется зеленым раем. Знаете ли вы, что сейчас обсуждается необходимость жесткого распределения права доступа к кислородным будкам? С другой стороны, наша пища, вода, косметика, средства защиты — это же все чистая химия! Мы, конечно, осознаем побочные результаты такого положения дел что—то из всего этого должно накапливаться в наших организмах, но что? В каких количествах? От общественности скрывают правду о вытекающих из химизации опасностях, либо же отвлекают ее внимание какими—то пустяковыми аспектами проблемы. Таким образом, все то, что каждый в себе носит, что кружит по его телу вместе с кровью и другими физиологическими жидкостями, остается личным делом каждого. Вот уж здесь точно соблюдается провозглашаемый принцип свободы личности! За некоторыми, конечно, исключениями, сделанными для алкоголя, наркотиков, психотропов… Так что, господин Стуконис, мы прикрыли лавочку. Я вам даже скажу то, что попросил бы не разглашать публично, мы сделали это еще и потому, что на нас оказывался весьма энергичный нажим сверху. Признаюсь — мы не стали сопротивляться не только потому, что нам это было только на руку.
С какого—то времени Стуконис с трудом удерживал внимание на словах хозяина. Что—то не то было в йогурте. Или в окружающем воздухе. Все вокруг, казалось, плыло перед глазами, и многочисленные зеркала только усиливали это ощущение. Требовалось некоторое усилие, чтобы зафиксировать какой—то предмет на его законном месте.
— Мы уже не можем контролировать развитие событий в мире, — продолжал разглагольствовать Канабай. Похоже, эмоции его захлестнули — а может, коньяк в коктейле сделал свое дело. — Мир изменился, и человек тоже стал совсем другим. На наших глазах рождается самый страшный индивидуум. Существо совершено неизвестное и… и непредсказуемое. Можно ожидать всего, чего угодно… чего—то совершенно невероятного. Горе динозаврам, вроде меня. Посмотрите: наше влияние на ход событий все время уменьшается и становится совсем ничтожным. Мы напоминаем ребенка, бегающего среди штабелей разноцветных коробочек — результатом его беготни является все возрастающий беспорядок. Знаю, знаю, так всегда было. Возможно, также, что на старости лет по—другому воспринимаешь вещи. С большим страхом. Чертовски боюсь того, что нас ожидает. Ни один из рассыпанных штабелей цветных коробочек не удается сложить заново. Дымящаяся чашка чая наполняет меня изумлением. Когда она остынет, мы уже не сможем восстановить прежнего состояния. Каждая проносящаяся секунда — последняя, ибо неповторима.
— Ну, не знаю… — с трудом произнес Стуконис. — Чай, все—таки, можно разогреть…
— Но это уже будет совсем другой чай! Тот, начальный, пропал навсегда. Сгинул! В мире, устроенном так, как наш устроен, мы можем только проигрывать, выигрыш невозможен. Малейшее движение руки, самое скромное действие вызывает целый каскад необратимых и неуправляемых последствий. А раз так, — Канабай сделал глубокий вдох, — какая разница, нарушаю ли я существующий порядок в большей или в меньшей степени? Сами мои действия от этого не меняется!
— Вы о Боге когда—нибудь задумывались? — натужно выдавил из себя Стуконис.
— «Если Бога нет, то все дозволено», да? Так, господин Стуконис? — Канабай поднялся и грузно оперся кулаками на столешницу. С ним тоже творилось что—то непонятное. — Не совсем так!
Он уже не говорил, а кричал, его лицо давно утратило доброжелательное выражение.
— А если Бог есть, но слабый, как былинка? Вот послушайте: «Бог слаб, поскольку беспристрастен. Он одаряет дождем и солнцем равно как добрых, так и злых» [1]. — Он сделал паузу и продолжил. — Мир только кажется заполненным людьми и вещами. На самом деле он пустой, как воздушный шарик. Вы слышите — пустой! В нем нет ни на грош любви! А коль скоро Бог перестал любить людей, то какая разница — есть Он или нет Его?
Он уже даже не кричал, а орал, надсаживаясь.
— Если, конец у нас один, не зависимо от того, что мы в этой жизни делаем, то к чему совеститься и деликатничать? Зачем колебания, связанные руки, всякие табу и запреты, к чему пломбы на замках, которые нельзя срывать? В нашем пустом мире, господин Стуконис, только одного у нас с избытком — свободы! И кто ею не пользуется тот лох, поскольку как предельный аскетизм, так и полнейшая разнузданность приводят в результате к одному и тому же!
В этот момент свет угас, а сеньоре Канабай де Саламанка нечеловеческим усилием оторвался от своего рабочего стола. Он двинулся вглубь помещения, с трудом переставляя негнущиеся ноги, но при этом в его движениях читалось нетерпение голодного зверя, которому, наконец, позволили дорваться до жратвы. Канабай тащил за собой средней длины змею, чей черный хвост яростно хлестал по полу — это Канабай тряс рукой, как бы непрерывно сражаясь с пресмыкающимся. Зеркала отразили его сутулую фигуру, расступились в стороны, за ними оказалась ниша, заполненная кроваво—красным светом. Тотчас откуда—то сверху грянула музыка, без остатка заполнившая Стукониса, который, не дрогнув, продолжал сидеть в своем кресле. В нише за разошедшимися зеркалами корчилась подвешенная на дыбе человеческая фигура. Канабай подскочил к дыбе и одним резким движением сорвал рубаху с плеч и выгнутых дугой рук; кровавый свет отблескивал от гладкой кожи подвешенного, тени подчеркивали рельефы напряженных мускулов и выступающих позвонков.
Канабай какое—то время просто смаковал зрелище нагого тела, извивающегося перед ним, как червяк на рыболовном крючке, затем отступил на шаг назад, замахнулся и ударил. Кончик бича влепился в кожу огненным поцелуем, мышцы под ним напряглись в непроизвольном спазме, хвост змеи сполз с кожи, оставляя за собой пурпурный рубец. Музыка усилилась, а может, она уже давно играла с такой громкостью. Канабай поднимал плеть и опускал ее равномерно, в темпе, который наилучшим образом обеспечивал восхитительную точность ударов. А может, он просто продлевал удовольствие, не желая, чтобы оно быстро закончилось. Четвертый или пятый удар, выбил из уст несчастного подвешенного сдавленный стон, тут же перешедший в вой и вопли, в открытый, искренний протест терзаемого мяса. В инструментальную музыку вплелся женский голос, высокий, звонкий, завораживающий. Стуконис внезапно осознал, что уже длительное время — но с какого момента? — он совершенно отчетливо слышит сопение Канабая, свист ремня и вопли избиваемого, а сам стоит уже далеко от кресла, истерически смеется и как петух подпрыгивает на месте и хлопает себя руками по ляжкам. Высокий голос продолжал тянуть свою мелодию, он принадлежал той самой женщине, которая провела Стукониса внутрь Фиолетовой Ромашки, светлые волосы легким облаком охватывали ее голову, а ярко накрашенные губы хищно улыбались. Одета она была в длинное белое платье. И хотя Стуконис не глядел в ее сторону, он ясно различал все детали.
