Станислав Лем - Молот
— А-а-о, — тянул басом. — Где... я... что... это? — медленно падали слова.
Он лежал на крыше, затаив дыхание.
— Ты в лаборатории, — сказал мужчина, тот, что помоложе. Его было отчетливо слышно, словно он стоял у самого окна.
— Ты нас узнаешь? Ты был тут когда-нибудь?
— Лабо... лабо... не б-б-был... не-е-т. Это что? Почему... я здесь?
— Плохо. Выключай, — проговорил старик.
— Не-е-т! Не-е-т! — раздался страшный крик.
Что-то треснуло, и воцарилась тишина.
А потом опять что-то тихонько шуршало, щелкало, словно переключали контакты, и снова раздался голос. И так повторялось... Сколько времени он лежал? Полчаса? Час? Тень от печной трубы неспешно приближалась к нему, а внизу раздавался каждый раз новый голос. Мужчины спрашивали — голос отвечал. Потом один из них говорил: «Выключай!» Или ничего не говорил, только подходил к чему-то — слышны были шаги, — и тот, кому принадлежал голос, начинал кричать. Неужели этот крик никто не слышал? Его должны услышать и на дороге, несмотря на то что участок довольно большой. Почему же никто не приходил, не спрашивал в чем дело?
Потом на какое-то время все стихло. Он сбросил бумажного змея с другой стороны крыши, чтобы никто не заметил, а сам спустился по водосточной трубе и убежал. Змей был разорван, лопнула рама. Не стоило трудиться. До самого вечера он раздумывал, у кого бы спросить о том, что слышал. Дома спросить боялся, чего доброго еще попадет: ему запретили лазить через забор. Он спросил у Алека: тот знал все. И не ошибся. Сначала Алек высмеял его, но это так, для порядка. Алек всегда такой. Нет, там никого не мучают. Разве он не видел, что написано на вывеске, которая висит над входом?
Нет, он не видел.
— Это Институт синтеза личности. Они там, понимаешь, собирают из разных аппаратов, у них есть такие аппараты, ну вот они и собирают эти, ну... личности. Потом пробуют.
— Что это за личности? Люди?
— Что ты! Какие люди. Кроме этих двоих, там никого нет. Это такое, электрическое, ну машины такие. Они их собирают, пробуют разные соединения, испытывают. Включат, посмотрят, что получилось, выключат, что-нибудь еще соединят, думают как и что...
— И что?
— И ничего.
— А для чего они это делают?
— Им нужно.
— Зачем?
— Отстань. Пошли к пруду.
— А почему те так кричат?
— Не хотят, чтобы их выключали.
— А что с ними делается, когда их выключают?
— Перестают существовать.
— Совсем? Навсегда? Как Барс? (Это у него была собака, ее змея укусила.)
— Ага, совсем, отвяжись. Пошли на пруд. Где леска?
— Подожди. А им что, больно?
— Да отвяжись ты. Не больно. Пошли.
Он ничего не понял и никому об этом не рассказывал. Дома тоже боялся заикнуться. Ему очень хотелось еще раз побывать по ту сторону забора — по ночам, лежа в кровати, он смотрел на светящиеся полоски в окнах. Но он ничего не слышал. Окна были плотно закрыты — кажется, днем стояла жара. Потом кончилось лето, он пошел в школу. Потом поехал с родителями к морю и вскоре совсем забыл обо всем этом. Его уже не разбирало любопытство. Только много лет спустя он понял, что там делалось — ничего необычайного. Существуют лаборатории, в десять раз большие, чем эта. Он даже и думать забыл о том случае. Но крик остался в памяти.
Теперь ему стало совершенно ясно, что он не уснет. Он оттягивал этот момент, не потому что собирался бороться, а скорее чтобы насладиться собственной беспомощностью.
— Я хочу спать, — сказал он. Он уже ничего не чувствовал.
Ничего не изменилось, но он знал — тело его напряглось в протесте бесполезном потому, что перед глазами уже плавали огоньки, все куда-то проваливалось — он исчез.
3
— Почему меня не послали сюда в состоянии анабиоза?
— Потому что необходимо было провести опыт с нормальным человеком.
— Будем надеяться, что я останусь нормальным.
— Ты об этом слишком много говоришь. Ты же знаешь, тебе это не угрожает.
— Знаю, мне об этом говорили. Испытания и исследования. Ну ладно. А ты не огорчен тем, что не можешь есть? У тебя довольно убогий набор ощущений.
— Надеюсь, ты имеешь в виду не только проблему питания?
— Н-н-ет! Я вовсе не хотел тебя обидеть.
Раздались глуховатые, булькающие звуки. Он знал, что это означает смех.
— Не беспокойся. Мне не так уж и плохо.
— Почему все-таки не посылают двоих?
— А потому, что если они будут долго вместе, то еще, чего доброго, перессорятся.
— Да, ты прав. Но сейчас мне хочется поговорить о другом. У нас с тобой на сегодня что-то было приготовлено для разговора, а-а-а, вспомнил: твои мечты. Но сначала ты мне скажи: ты вообще что-нибудь чувствуешь? Ну, какие-либо эмоции — о скуке, я, кажется, тебя уже спрашивал — привязанность, антипатию, страх?..
— Страх, да...
— Вот как! Страх... Перед чем?
— Боюсь, что меня выключат.
— Ты называешь это «выключением»? Но только ли это?..
— У меня нет полного самосознания: это значит, что я не могу перечислить и предусмотреть всех положений, при которых у меня возникает чувство боязни. Принцип моей работы отличается от того, на котором работают вычислительные машины.
— Я знаю. Если бы ты мог все предвидеть, что было бы... бр-р! Ну, а симпатии, антипатии? Я не имею в виду конкретных случаев.
— Это, несомненно, делает тебе честь. Я вижу, ты еще хочешь что-то спросить, и догадываюсь, о чем. О любви? Я угадал?
— Да.
— Нет.
— Нет?
— Дело в том, что, насколько я себя помню и знаю, у меня ничего подобного не было. У меня нет желез внутренней секреции, ты же знаешь.
— Дело не только в железах.
— Рассказы о любви, похождения, всевозможные любовные истории, если хочешь знать, доставляют мне эстетическое удовольствие, такое же, как и тебе. Чувство красоты — это вопрос, относящийся к области топологии сети и распределения в ней полей потенциалов, вопрос о количестве избирательных контуров.
— Ну, перестань!
— Извини меня. Ведь я абстракция, душа, оторванная от тела, чистая сублимация духа; поэтому мне не чужды поэзия, лирика, музыка. Любовь — это нечто большее. Мне это не дано. Ее никто не предусмотрел. Тут, видимо, дело обстоит так же, как с цветом твоих волос и глаз. Просто результат целого ряда процессов.
— Ну, а теперь я могу тебя спросить: о чем ты мечтаешь?
— Пока нет.
— Почему?
— Мне бы хотелось, чтобы вначале на этот вопрос ответил ты.
— Я? Я ведь тебе уже говорил: о доме на перевале, о внутренностях...
— Их ты называешь мечтами?
— Ну, хорошо. Внутренности зачеркнем, оставлю только дом.
— А не кажется тебе, что этого маловато? Мне хочется знать, о чем ты действительно мечтаешь?
— Вот привязался!
— А ты?
— Ха-ха, да ты довольно быстро соображаешь. Дураки среди вас, видимо, перевелись, не правда ли?
