Адам Холланек - Фаустерон
И следил, чтобы я не сбежал. Хотя на такое не было у меня ни желания, ни сил. Какой клуб можно сравнить с тем, что я сейчас имею? Нет, не стоит сравнивать. Он не дает мне пить. Но еще даст.
Он во всех подробностях демонстрировал мне свое величайшее достижение. Тела тех двоих покоились в ваннах с физиологическим раствором, температура которого была значительно ниже нуля. Он заставил меня потрогать жидкость. Это был очень холодный лимонад желтоватого цвета. Обнаженное тело казалось в нем восковым, рыбьим. Ничего человеческого, клянусь. Статуя, Твердая - я проверил. Б-р-р-р.
Было в этом какое-то дикое извращение. Хотелось верить, что эта женщина, с такими стройными формами, еще жива, что можно к ней подойти и потрогать, а она когда-нибудь будет все ощущать, говорить. Но сейчас ее не было. Она была неживой, это факт.
Что происходит с человеком, если отнять у него естественную температуру тела? Он все объяснил обстоятельно, но под этим, по-моему, крылось безумие. Он объяснил, что человеческий организм как бы распадается на мельчайшие частички.
Уже при 29 градусах - да, при плюс двадцати девяти - сознание исчезает. Человек становится нечувствительным ко всем раздражителям. Манекеном, глыбой искусственно соединенных костей, мяса и нервов. Это так называемая холодная анестезия. Жизнь постепенно переходит в состояние, которое Клод Бернар назвал "неявной жизнью". Ее нет, вернее, она существует где-то под кожей, дремлет в глубине, как у рыб, вмороженных в льдину.
Сердце достигает своего полюса холода при девятнадцати, плюс девятнадцати либо даже плюс шестнадцати градусах. Оно прекращает работать, останавливается, замирает. По мере дальнейшего охлаждения прерываются все контакты между отдельными органами и даже клетками. Каждая частичка тела из последних сил старается сохранить хотя бы себя. Не нужна уже пища, не нужен воздух.
- Взгляни,
Он наложил стеклянный колпак на восковое лицо в ванне. Показал на манометр. Громадный манометр с длинной черной стрелкой.
- Я откачиваю воздух.
Стрелка двинулась. Остановилась вблизи нуля.
- Ни капли воздуха.
Я задыхался. Невольно следил за каждым своим вдохом. Казалось, каждый следующий дается труднее. Перестану дышать?
Затем он пояснил, что согласно закону, я помню это отлично, даже удивительно, что так здорово помню, закону Ван Гоффа-Аррениуса интенсивность химических реакций замедляется в два раза при понижении температуры на каждые 10 градусов. При охлаждении тела до плюс 30 градусов, то есть на ничтожные семь делений, потребление кислорода уменьшается наполовину. При двадцати градусах - на целых 85 процентов. Организм, пребывающий при 10 градусах тепла, потребляет лишь 5 процентов от количества кислорода при нормальной температуре. А что же она?
- Она находится вблизи нуля. Совсем не дышит. Понимаешь?
Он рассказал, как заманил их обоих к себе и что с ними сделал. Рассказал со всеми подробностями. Очевидно, сам не мог и не хотел упустить ни единой мелочи. Стремился к тому, чтобы воспоминания не тускнели, навсегда сохранились в памяти.
Но я его оборвал. Заявил, что если он и дальше будет запрещать мне пить, то я ему покажу.
- Ты? - засмеялся он. - Ты уверен?
Мне показалось, он меня провоцирует. Но нет. Он искоса на меня поглядывал и уже не смеялся. И разрешил выпить. Да и сам пил. Торопливо, одну за другой.
Он описывал все происшедшее чересчур хаотично.
Так мне показалось. Попались они банально. Он вернулся из поездки в Англию на день раньше. И застал парня с ней. Они, вероятно, очень друг другу подходили, идеально соответствовали как физически, так и психологически. Болтали о разных там глупостях, и это очень им нравилось. Посвящали друг друга в каждую мелочь своих дурацких чувств. А по. отношению к Ежи она повела себя просто ужасно. Сообщила, что он ей осточертел, что он стар, что делать с таким стариком ей нечего, сплошные мучения и тоска. Словом, сказала все. И наконец: надо расстаться. Прямо так. При том парне, который тоже был настроен по-боевому. "Не думайте, что я вас обманул. Никакой грязи. Что вы, в конце концов, о ней знаете? Вы же чужие люди. Какое вы имеете на нее право?"
И вот тут-то Ежи Фауста осенило. Решил воспользоваться своей наукой. "Заморожу ее, - решил он. Остановлю в том виде, в котором ее люблю, а сам воспользуюсь другим изобретением и омоложусь".
Все эти вещи он уже опробовал на животных. Почему бы не испытать их и на себе?
- Погляди на мою шею, - сказал он, расстегивая воротничок своей всегда белоснежной рубашки. На тыльной стороне шеи я увидел цепочки вертикальных шрамов. Маленьких, еле заметных, давно зарубцевавшихся. Когда-то здесь были раны.
-Эта парочка не пробыла в ваннах и десяти лет,- добавил он.
И тут же начал описывать жуткие процедуры, которым он их подвергал. Идя по стопам знаменитых открытий Филатова, установившего, что в тканях, которые находятся при низких температурах, возникают активные вещества, так называемые биогенные стимуляторы, Фауст сделал следующий шаг. Ему удалось выделить одно из таких веществ.
- Раньше никому это не удавалось, - говорил он по-прежнему запальчиво, но и с характерной для себя научной обстоятельностью. - Никому, ибо я первый сумел довести человека до нулевой температуры. И даже ниже. Вещество, защищающее от неминуемой смерти то, что осталось от организма, проявляет себя при этом особенно сильно. Его становится много, причем оно очень активно. Я назвал его фаустероном, поскольку оно близко к гормонам, понимаешь? Если бы удалось его синтезировать, это был бы настоящий эликсир молодости!
Он замолчал и перевел взгляд на фигуры в ваннах. Подошел к ним и, к моему изумлению, и отвращению, начал их поворачивать, показывая места, с которых брал кожу, содержащую созданный холодом природный фаустерон.
- Уверяю тебя, это была весьма неприятная процедура.
Он охладил этих двоих. Спустя несколько месяцев, или даже год, в их телах накапливалось много фаустерона, тогда он их отогревал - иногда почти приводил в сознание. Срезал лоскутки кожи, приживлял себе. Хотя их было не так много, они возвращали молодость его лицу и всему телу. Потом он снова замораживал людей на долгие месяцы. Вновь отогревал, опять брал кожу. Так проходили годы,
- Сколько всего? - спросил я нетерпеливо.
- Десять лет. Завтра исполняется ровно десять.
Теперь я уже понимал, откуда взялись слухи о его длительных экспедициях в дальние страны, куда-то на Амазонку.
- Уяснил? Десять лет. И она спустя эти годы выйдет отсюда такой же, какой была, когда я уложил ее в ванну. Девятнадцатилетней девчонкой. Самый лучший возраст. Как было не попробовать? Я думал: "Остановлю ее, заморожу в том виде, в каком люблю, а сам омоложусь". Правда, это потребовало времени. Все требует времени, но в противоположность тому, что обычно бывает, время работало на меня. Омоложусь, думал я, и тогда нам легче будет понять друг друга. Она увидит меня таким, каким никогда не видела. И тогда простит за этот эксперимент, за это свое охлаждение, которое ведь и ей продлило молодость. Да и всю жизнь. Простит, должна простить.
