Дэн Симмонс - В поисках Келли Дейл
Там, наверху, находятся мои шахты. Большая их часть врезается в склоны холмов почти горизонтально и имеет в длину всего несколько сот футов, заканчиваясь тупиком или затопленной пещерой. Но некоторые представляют собой шурфы или карстовые воронки, образовавшиеся в тех местах, где почва просела над старым штреком. Есть и настоящие вертикальные колодцы, давно заброшенные, глубина которых составляет две или три сотни футов; на дне таких шахт лежат обломки породы или стоит черная вода и копошатся какие-нибудь скользкие существа, которым нравится жить в кромешной тьме.
Я знал, где расположена одна из таких шахт. Она была очень глубокой и настолько широкой, что без труда вместила бы меня вместе с джипом. Вход в шахту находился над каньоном, за горой Сахарная Голова, немного в стороне от дороги. Перед ним на деревьях были развешены предупреждающие надписи, но в сумерках или ночью человек легко мог их не заметить и влететь на автомобиле прямо в колодец. В особенности, если этот человек туп, как пробка.
Или если он завзятый пьяница.
Было примерно около семи вечера, — теплого июльского вечера, — когда я выбрался из бара Беннингена и. заскочив к себе на Тридцатую улицу за туристским снаряжением, отправился на север по Тридцать шестому шоссе. Проехав три мили вдоль подножий холмов, я свернул на запад и стал подниматься по каньону Левой Руки. Дорога здесь была скверной, но я рассчитывал, что сумею добраться до шахты за час или около того. Я знал, что в восемь часов будет еще достаточно светло и ничто не помешает мне исполнить задуманное.
Несмотря на выпитое в баре пиво, я не захмелел — я не напивался уже около двух месяцев. Впрочем, как настоящий алкоголик я знал, что в моем положении пить мало означает отнюдь не выздоровление — только страдание. Конечно, мне ничто не мешало надраться как следует, но сегодня я хотел быть абсолютно трезв.
Я был трезв или почти трезв (тогда я тоже выпил два или, может быть, три бокала пива) в тот вечер, когда на шоссе № 286 встречный пикап вылетел на нашу полосу, врезался в мою «хонду», убил Алана и на три недели уложил в больницу меня. Водитель пикапа, разумеется, выжил. В полиции взяли на анализ его кровь и установили, что он был изрядно пьян. Он отделался небольшим сроком и всего на год лишился водительских прав. Что касалось меня, то я так сильно пострадал, что никому и в голову не пришло измерить уровень алкоголя в моей крови, к тому же вина водителя пикапа была слишком очевидна. Вот почему я так никогда и не узнал, сумел бы я среагировать быстрее, если бы не те две или три кружки пива.
Но сегодня я хотел точно знать, что делаю. Остановив джип на краю двадцатифутового провала, я врубил сразу вторую передачу и с ревом перевалил через окружавший шахту невысокий вал.
Я действительно сделал это. И ни секунды не колебался. Даже в последнее мгновение перед броском вперед я не утратил чувства собственного достоинства и не стал сочинять идиотскую прощальную записку. Я вообще об этом не думал. Я просто снял бейсболку, вытер со лба легкую испарину, снова надвинул бейсболку на лоб и, включив толчком ладони низкую передачу, прыгнул через земляной бруствер, словно питбуль, завидевший перед собой зад почтальона.
Ощущение было в точности такое, как на втором спуске аттракциона «Уайлдкэт». Мне даже захотелось поднять руки и закричать. Но я не поднял рук, а продолжал цепляться за руль, с холодным интересом наблюдая за тем, как капот моего джипа проваливается во тьму, словно при въезде в неосвещенный туннель. Фары я не включал и мог лишь вообразить, как мимо меня проносятся крупные валуны, полусгнившие бревна и гранитные жилы.
Я так и не закричал.
* * *
В последние несколько дней я старался припомнить все, что можно, о Келли Дэйл и о том, как в шестом классе я учил ее вызывать в памяти все наши разговоры и случайные встречи, но большая часть воспоминаний так и осталась неясной и расплывчатой. Я работал преподавателем двадцать шесть лет — шестнадцать в средней школе и десять в старших классах. Лица, имена — все перепуталось в моей голове, но вовсе не потому, что уже тогда я пил. У меня хватало иных проблем, это так, но пьяницей я не был.
Я помню, что обратил внимание на Келли Дэйл в первый же день. Каждый учитель, который честно зарабатывает свой хлеб, просто обязан замечать потенциальных нарушителей порядка, необщительных индивидуалистов, записных клоунов и прочие типы, характерные для средней школы. Келли Дэйл не подходила ни под одну из этих категорий, однако она, бесспорно, была непохожим на других ребенком. Нет, в физическом плане в ней не было ничего особенного: как и положено в одиннадцать лет, она как раз теряла детскую угловатость, и ее лицо начинало приобретать уже вполне взрослую индивидуальность. Только ее русые, достававшие до плеч волосы выглядели несколько грубее и жестче, чем пушистые, аккуратно уложенные феном локоны или тугие косы других девочек, а если говорить совсем откровенно, то уже тогда на Келли Дэйл лежал легкий отпечаток заброшенности и нищеты, что в середине восьмидесятых не было большой редкостью даже в таком благополучном и процветающем округе, как Боулдер. Одежда, которую носила Келли, всегда казалась коротковатой и редко бывала чистой, а предательские складочки или морщинки свидетельствовали о том, что эту блузку или юбку сегодня утром вытащили из какого-то угла. Ее волосы, как я уже упоминал, почти никогда не производили впечатления ухоженных, а закалывала она их дешевыми пластмассовыми заколками, которыми, наверное, пользовалась еще во втором классе. Кожа Келли имела тот землистый оттенок, какой обычно встречается у детей, которые редко гуляют на свежем воздухе, проводя все свободное время перед телевизором. Впоследствии, однако, выяснилось, что я ошибался. Келли Дэйл была поистине уникальным ребенком — она вообще никогда не смотрела телевизор.
Впрочем, из всех моих догадок относительно Келли Дэйл правильных оказалось прискорбно мало.
Что заставило меня обратить внимание на Келли в день, когда я впервые пришел в мой последний шестой класс, так это ее глаза — ярко-зеленые, на удивление смышленые и странно настороженные в те моменты, когда она не напускала на себя скучающий вид и не отворачивалась (у нее была манера смотреть в сторону, если к ней обращались). Я хорошо помню ее взгляд и слегка насмешливый тон тихого голоса — голоса, одиннадцатилетней девочки, — каким она отвечала на мои вопросы в тот первый день, когда я вызвал ее к доске.
Припоминаю я и то, что тем же вечером прочел ее личное дело. Уже давно я взял за правило никогда не заглядывать в школьные досье до того, как познакомлюсь с ребенком поосновательнее, но в этот раз меня, должно быть, подвиг на это странный контраст между уверенным тоном девочки и ее внешним видом. Из личного дела я узнал, что Келли жила с матерью и приемным отцом в автогородке к западу от главного шоссе — на стоянке прицепов-трейлеров. В деле имелась и желтая карточка — «горчичник», вложенная туда еще преподавателем второго класса. В карточке говорилось, что родной отец Келли отбывает срок, который заканчивался, кстати, в том же году, и что папаша лишен родительских прав за жестокое обращение с дочерью. Когда я заглянул в единственный имевшийся в деле отчет инспекторши социальной службы округа, побывавшей в доме Келли, то между строк этого документа, написанного холодным, бюрократическим языком, прочел, что мать вовсе не стремилась оставить дочь у себя, а просто подчинилась решению суда. Очевидно, догадался я, это был один из тех не столь редких случаев, когда каждый из родителей старается использовать суд, чтобы «заново устроить свою жизнь». В данном случае проиграла мать, и суд назначил ее официальным опекуном девочки. Желтая карточка в деле означала, что Келли запрещается покидать территорию школы вместе со своим родным отцом и разговаривать с ним по телефону, если он позвонит; в случае же, если папаша будет замечен вблизи школьной игровой площадки, учителю или дежурному воспитателю предписывалось немедленно уведомить об этом директора школы и/или вызвать полицию.
