Геннадий Семенихин - Госпиталь
– Ругай меня, Митрич, сколько хочешь ругай, только говори, ради бога, говори, иначе я сойду с ума, – бормотал Фролов.
Фролов повернул к нему синевато-бледное лицо и схватился за спинку кровати. Стыло блеснули остановившиеся глаза.
– Страшно, Митрич, страшно. Ходит, проклятый, под окном, ходит, черт его побери. Ты прислушайся, Митрич. Тсс…
Фролов поднял вверх вздрагивающий указательный палец.
– Ничего не понимаю. Кто ходит?
– Он… – прошептал Фролов. – Он… Афанасьев. Петр Андреевич глубоко вздохнул и дотронулся ладонью до мокрого холодного лба.
– Покойник, Иван Митрич, – заикаясь от страха, прошептал Фролов. – Был у меня денщик Афанасьев Митька. Что ни дай – разобьется, а сделает. Заболела у него молодая жена, он просился к ней на побывку, но я не отпускал. Афанасьев не выдержал и сбежал самовольно. Его поймали, и я уговорил полковника дать ему сто шомполов. Вечером прихожу на конюшню, лежит он на сене весь в крови, опухший. Узнал меня и говорит: «Ну, ваше благородие, доконал ты меня, живодер, умру, буду каждый понедельник к тебе приходить». Через два дня скончался… После этого, Митрич, как вспомню, жуть берет. Ходит он под окном, каждую ночь ходит. Вот и сейчас, слышишь?
Фролов вздрогнул и заплакал. Митрич отвернулся от него. Если бы было светло, штабс-капитан смог бы заметить, как побелело лицо соседа по палате.
На другой день во время обхода в палате появился главный врач Стаценко. Митрич видел пепельно-серое лицо с заостренным птичьим носом и косой складкой на правой щеке.
– Как у вас, Панкратов? – спросил он, щуря карие глаза.
– А ничего, – хмуро ответил Митрич. – А вы кто, товарищ, будете?
Доктор поднял голову, безразлично пожал плечами:
– Главный врач госпиталя. Митрич удивленно раскрыл рот.
– А-а-а, – пробормотал он. – Вот что. А я думал, что вы не такой. Либо лысый, либо седой весь. Ученый человек завсегда седым должен быть, – убежденно заключил он.
Стаценко нахмурился и хотел что-то сказать, но больной опередил:
– А скажите, и это ваша работа? – Митрич кивнул на пустое, аккуратно разглаженное по матрасу одеяло. Доктор не понял. Тогда Митрич печально усмехнулся. – Я про ноги, – пояснил он. – Ноги, стало быть, мне тоже вы отрезали?
В глазах Стаценко появилась холодная усмешка:
– Да, я.
Митрич с уважением поглядел на него.
– Вот как. Здорово вы их, значит, мне. Поди, часто приходится такие операции делать?
Стаценко махнул рукой и, поворачиваясь спиной к Митричу, сказал Фролову:
– Лежите вот… А там судьба наша решается. Вы понимаете, не сегодня-завтра решающий бой. Или мы, или эти вандалы…
Жизнь в госпитале была нерушимо спокойной. Дни тянулись медленно, страшно нудные и однообразные. По утрам выпадал свежий мартовский снежок. Был он мягким и пушистым, словно мох. Иван Митрич выздоравливал. Сестра с радостью отмечала перемену к лучшему.
– У вас-то и лицо посвежело, Иван Митрич, – певуче говорила Люба.
Панкратову это нравилось, и он счастливо улыбался, зажмуривая глаза. Люба напоминала ему молодость и первые, наполненные до краев счастьем, годы семейной жизни с Натальей. К штабс-капитану сестра относилась равнодушно. Фролов это понимал и, когда она приходила, старался держаться подчеркнуто холодно.
– Скучно у вас, сестричка, – цедил он сквозь редкие зубы. – Вы бы хоть карты, что ли, достали, мы бы с Митричем в дурачка срезались.
Люба широко разводила руками и поправляла локоны под косынкой.
– Да я же забыла. У доктора шахматы есть! Фролов снисходительно улыбнулся.
– Шахматы, шахматы. Что вы, сестричка, шахматы– игра трудная, логики требует, а разве Иван Митрич может.
Панкратов добродушно усмехнулся.
– А вы принесите нам все-таки шахматы, Люба, – попросил он. – Мы сыграем с Петром Андреевичем разочка два.
Брови Фролова насмешливо приподнялись:
– Неужели умеешь?
– Умею.
– Чудеса!
Штабс-капитан с достоинством пожал плечами. Принесли шахматы. Иван Митрич расставлял фигурки любовно и неторопливо.
– Занятная штуковина – шахматы, – гудел он. – Я в них играть еще с германской войны выучился, только вот давно не брался.
Фролов хотел разыграть мат в три хода, но Митрич умело защитился, и игра приняла затяжной характер. Митрич морщил лоб и долго думал над каждым ходом. Фролов, наоборот, переставлял фигуры быстро, и с его бледных губ не сходила снисходительная усмешка. Еще не так давно он увлекался шахматами и теперь в своей победе над соседом был твердо уверен. Только когда противник снял обоих коней и ладью, он задумался и стал играть осторожнее.
– Ничего, хорошие шахматисты всегда так делают, – оправдывал он сам себя. – Ты же слаб, Митрич, вот я и отдал тебе ладью, чтоб игру осложнить.
– Мат, Петр Андреевич. Маток. Фролов закусил губу.
– Давай еще раз, – бледнея, сказал он.
Снова расставили шахматы. Фролов теперь играл осторожно, решив во что бы то ни стало добиться победы. Но как раз перед тем, как Петр Андреевич должен был, по его расчету, нанести противнику поражение, Митрич скромно переставил королеву и усмехнулся.
– Снова мат, – как бы с сожалением проговорил он. – Слабо это вы, значит…
Фролов порывистым движением смахнул с табуретки шахматную доску и отвернулся от Митрича. Митрич басовито расхохотался.
– Эх, Петр Андреевич, ну чего злишься, все равно проигрыш за тобой останется.
Проигрыши Фролов переживал болезненно. В эти минуты он совсем переставал разговаривать с Митричем. Они часто спорили, и штабс-капитан, не выдерживая каменного спокойствия Митрича, раздражался и прекращал разговор. Он бледнел и бросал на собеседника долгие взгляды. Вообще же Фролов держался с достоинством, стараясь и в разговорах подчеркнуть свое превосходство. Митрич понимал это, и самоуверенный штабс-капитан с каждым днем становился для него все более чужим.
В тот день было страшно скучно. С утра над городом стоял сырой бесцветный туман, в палате было мрачно и серо. Митрич лежал молча и неподвижно, После обеда Фролов предложил сыграть в шахматы, и Панкратов по обыкновению согласился. Из четырех партий штабс-капитан выиграл только одну. Фролов понимал, что сейчас сосед самодовольно усмехается, радуясь своим победам. Фролов хотел сказать что-нибудь резкое, уничтожающее, но нужные слова, как назло, не приходили. Он нервничал и молчал до самого вечера. Он хотел думать, но это плохо удавалось. Мысли теснились в голове, обгоняя одна другую. Фролов успел подумать и о погоде, и о своей быстро развивающейся болезни, и об упрямом спокойном Митриче, который всегда держит наготове простое нужное слово или шутку для того, чтобы парировать любой ехидный вопрос. Фролов хотел вспомнить своих приятелей и знакомых женщин, но оказалось, что все они разбрелись по свету и никто не считал своим долгом навестить его в эти трудные дни. Фролову неожиданно до того стало жаль самого себя, что он повернулся к соседу и, заикаясь, проговорил:
