Светлана Ягупова - Ладушкин и Кронос
— Меньше думайте, больше делайте.
— И думать иногда полезно.
— А вы не слыхали, в цирке кто-то из зверей заговорил. То ли тигр, то ли медведь. И будто так громко и долго ревел: «Конец! Конец!»
— Не распускайте дурные слухи и не паникуйте, а то сообщу куда надо.
— А вы не тычьте мне в лицо свой портфель.
— Подумаешь, комета… И не такое пережили.
— Кому как, а мне по ночам рыба жареная снится. Жареная — это плохо. Вы выходите на следующей?
— Молодой человек, Виолетта еще далеко, а вы уже попираете нормы поведения — уступите место старой женщине.
— Извините, не заметил.
— Они, молодые, теперь все рассеянные.
— У нас в подъезде подростки кошку повесили.
— Пройдите вперед, не толпитесь посередине!
— Граждане, пожалуйста, не суетитесь, — громко, на весь троллейбус, сказал Ладушкин. — Все будет в порядке.
На него обернулись. Стоит эдакий невысокий, в плаще и кепчонке, улыбается.
— Вы что, оптимист? — насмешливо спросил мужчина с боксерской челюстью.
— Я — хронофил, — ответил Ладушкин.
Отныне человечество делилось им на хроноглотов, хронофилов и пустохронов. К хроноглотам он относил тех, кто бесплодно пожирал драгоценное время других и свое. Хронофилы знали цену каждой минуте и с толком использовали ее. Пустохронами Ладушкин считал тех, кто не производил ни материальных, ни духовных ценностей. Поначалу он причислял к ним и детей. Но потом уверенно вычеркнул их из этой категории, увидев, как расцвело лицо мамаши в сквере, когда ее годовалое чадо нюхало цветочки на клумбе. «Дети — производители духовных богатств, но и самые крупные хроноглоты», — отметил он в блокноте, куда обычно записывал меткие словечки кабэшного острослова Вени Соркина.
Хроноглоты были наиболее многочисленной группой. Они встречались где угодно, в любом учреждении, находили человека в его доме и даже в постели. Минуты, часы для них не существовали, они плевали на время, превращая его в слова, не несущие никакой информации. Им просто некуда было деть время, не на что потратить, и заодно со своим они приканчивали и чужое, нимало не сожалея об этом. Случались метаморфозы: хронофил мог превратиться в хроноглота, а пустохрон стать хронофилом. Самым великим хроноглотом, но одновременно и хронофилом оказался телевизор, и Ладушкин был с ним начеку. В театрах, кинозалах садился скраю и при первом же признаке скуки вставал и уходил.
Хронофилов можно было распознать по тому, как часто они поглядывают на часы, хотя многие, как и Ладушкин, могли ощущать время и без них. По своим нравственным качествам они были разными. Зато пустохроны не отличались ни нравственностью, ни умом: заливали время спиртным, убивали косточками домино и бессмысленными посиделками с пустым трепом. Ладушкин избегал их, как и хроноглотов. Но даже хронофилы не умели по-настоящему ценить и использовать время, и он с грустью размышлял о том, что, дай человеку хоть тысячу лет жизни, ему и этого будет мало, потому что не научился, не знает, как с полнотой прожить отпущенный ему природой срок.
Спокойствие Ладушкина было обманчивым. На самом деле никогда еще не был он так внутренне напряжен, как сейчас.
— Пошли, посидим в кафе, там сегодня отменная пицца с грибами, говорил ему кто-нибудь из ребят в КБ.
— Можно, только минут на десять, — ошарашивал он внезапной пунктуальностью.
— Старик, поехали в воскресенье на море, вода еще теплая.
— Это же весь день пропадет!
— Не хочешь над кроссвордом помозговать?
— Нет, это потеря времени.
Так неожиданно он превратился в скрягу.
Теперь в свободное от работы время он уже не сочинял рассказов о странных помидоровых деревьях или о том, как его соседка Курилова стала философом, рассматривая внутренности бройлера, не обивал пороги редакций, а занимался хрононаблюдениями.
В плохой исход с Виолеттой он не верил, но, будучи мнительным, не мог выбросить его из головы, и ему хотелось внести свою скромную лепту в кампанию по защите от небесной странницы. Его первой обязанностью было сохранять спокойствие.
Виолетта и тридцатилетний юбилей пробудили в нем странную мечту. Он знал, что время в разных ситуациях течет по-разному. А коль объективное время превращается в субъективное, то каждый человек может научиться управлять им. Медики пишут о внутренних биологических часах. А что, если и впрямь есть некий хроноглаз и его можно тренировать и развивать так же, как спортсмены тренируют мышцы, а студенты развивают свои мыслительные способности?
— Ладушкин, в чем дело? — возмутился старший инженер, заметив, что он ковыряет отверткой там, где надо работать пинцетом.
— Дело в трансноиде, — задумчиво произнес Ладушкин.
— Что это? — не понял старший.
— Я и сам не знаю, — признался Ладушкин. — Это мне сегодня приснилось: будто Кронос, эдакое чудовище с горящими глазами, говорит: «ДЕЛО В ТРАНСНОИДЕ». Надо бы расшифровать.
— Это твоя подкорка с тобой беседовала, — сказал Веня Соркин.
— Ну, вот что. — Старший стукнул по столу так, что внутри телевизорного блока что-то тоненько запело. — Хватит мне мозги пудрить. Если переутомился, так и скажи — у писателей это бывает. А то переведу на конвейер.
— Переведите, — сказал Веня Соркин. — Ему там легче будет думать над фабулой.
— Над чем? — не понял старший.
— Он затевает против нас производственный роман, — объяснил Веня.
Ежедневно на скамейку возле котельной усаживалась старуха Курилова в косынке с изображением карты африканской страны Зимбабве. Казалось, она сидит здесь с начала сотворения мира и, как мойра, прядет, прядет нить судьбы. Впрочем, Курилова не пряла, а вязала.
— Над чем работаете, Анна Ивановна? — поинтересовался однажды Ладушкин.
Курилова удивилась его вопросу — что это с ним? Всегда проскакивает, едва кивнув, а тут внимание проявил.
— Шаль себе вяжу, — сказала она, распрямляя мохеровую нитку. — Жаль только, цвет серый. Хотелось белую, нарядную. Слушай! — Она вдруг схватила Ладушкина за руку. — Скажи честно, собьет нас комета или нет?
— Глупости, — горячо сказал Ладушкин.
— Если нужна материальная помощь… Я всегда готова. У меня зять в загранке плавает, дочь в Африке работала…
— Пока ничего не надо, — сказал Ладушкин так компетентно, будто состоял в международной комиссии по ликвидации кометы.
Курилова успокоилась, взяла шаль за уголки и развернула.
— Вот. Почти готова.
Шаль была узорчатой, кружевной. Красивой.
— И сколько на нее ушло времени? — спросил Ладушкин.
— Да месяц ухлопала. Правда, не с утра до ночи.
