Ярослав Голованов - Заводная обезьяна
– Пора, пожалуй? – спросил он уже деловито, без удали, на ходу подстраиваясь к общему серьезному настроению.
– Рано еще,- не оборачиваясь, тихо бросил капитан.
И Бережной почувствовал по его тону, что опять сделал что-то невпопад. "Все сегодня как-то не клеится,- подумал он.- А началось с этого Зыбина…"
Николай Дмитриевич за свои пятьдесят шесть лет повидал людей немало, с первого взгляда умел распознать, что за человек перед ним, чем дышит и куда смотрит. Юрка Зыбин не понравился ему сразу, а он очень доверял именно первому впечатлению. Юрка был щуплый, узкий в плечах, подстрижен "под ноль", но голова у него была не круглая, а шишковатая какая-то, плохо выбритая шея казалась издали грязной. У него торчали уши, и нос тоже как-то торчал.
Первый раз Бережной увидел его еще в Черном море. Было довольно холодно. Зыбин бежал по палубе пританцовывая, цокая колодками, весь съежившись, втянув руки в рукава ватника. Ветер облеплял штанами его худые ноги. Уши были голубые и очень торчали. Он был похож на продрогшего беспризорника. При этом Зыбин еще пел на какой-то дергающийся мотивчик:
Африка ужасна, да, да, да,
Африка опасна, да, да, да,
Не ходите, дети, в Африку гулять…
"Этот под блатного работает,- сразу определил тогда Бережной.- Видали мы таких братишек в тельняшках". (Юрка был без тельняшки. Тельняшки у него никогда не было.)
Потом Бережной видел Зыбина на уборке в рыбцехе, на корме, когда перетаскивали тару, как-то вечером в столовой, где крутили кино, и всякий раз этот матрос вызывал у Николая Дмитриевича какое-то неприятное, даже чуть-чуть брезгливое чувство своей неопрятностью, шишковатой головой, кургузым ватником, из которого красные худые руки торчали, точно обсосанные клешни, всем своим убогим, бедным видом. Он ловил себя на мысли, что ему хочется остановить Зыбина, сделать какое-нибудь замечание, сказать, чтоб он не ежился, не шмыгал носом, не пританцовывал, а ходил бы, как все ходят. Бережной понимал, что делать так не следует, и подавлял в себе это желание. Однажды он, правда, указал Зыбину, что ватник ему маловат, но указал по-дружески, по-товарищески.
– Так ведь не сам выбирал,- ответил Зыбин.-Какой дали, такой и ношу. Ателье ушло за горизонт…
Ответил небрежно, с ухмылочкой, словно не первый помощник капитана с ним говорил, а так, Петька какой-нибудь с соседнего двора. И сегодняшнее замечание было совершенно справедливым. Николай Дмитриевич не придирался. Нет, не придирался. "В конце концов я заботился о безопасности человека",подумал Бережной и успокоился.
Капитан взглянул на часы и что-то тихо сказал тралмейстеру Губареву. Лебедка включилась рывком, визгливо на все лады заскрежетала шестернями. Ваеры дрогнули, поползли. Если не смотреть на барабаны, очень трудно уследить глазами, ползут они или нет. Через каждые пятьдесят метров к ваеру был привязан лоскут-заметина. Только когда он выныривал из воды и медленно приближался к лебедке, было видно, что ваер движется.
Витя Хват стоял на своем месте, у правого вытяжного конца, и считал заметины. Вот пошла восьмая. Значит, за бортом осталось 50 метров. Значит, рыбы в трале нет. Это точно. Кавуненко говорил, что трал с рыбой всплывает. А этого что-то не видно…Так и есть: пустой. В мотне килограммов двести, от силы. Да и те двести – это не рыба, "зверинец"…
Все молчали. Губарев повернулся, зашагал в столовую.
– Где Кадюков? – громко спросил капитан. Гидроакустик, только что стоявший рядом, исчез. "Не хотел бы я сейчас быть на месте Кадюкова,подумал Хват,- понадергает ему Арбузов перьев из хвоста за его прогнозы…"
Только что поднятый на кормовую палубу трал был из тех, которые на "Державине" называли "зверинцем".
Из мотни на палубу широко и густо выдавилась, затрепетала под солнцем удивительная своей слепящей металлической, пестротой, еще трудно делимая глазом масса живых существ. Она растекалась к ногам людей стремительно и тяжело, как лужа ртути. Природа никогда не смогла бы собрать в пространстве столь малом все это разнообразие живых и мертвых тел. В тесном переплетении их, вырванных из океана, задавленных, брошенных под эту смертельно яркую голубизну земного света, было что-то противоестественное, отталкивающее, зловещее. Некоторые рыбы дробно бились в лихорадочном исступлении, туго выгибаясь и подпрыгивая; другие, дернувшись несколько раз, припадали к горячему мокрому дереву палубы и тихо скользили в слизи и крови, стараясь пробиться к спасительной воде; третьи, уничтоженные блеском дня и ядовитыми глотками жаркого воздуха, были неподвижны и покорны в ожидании гибели, лишь дрожь жабер отличала их от мертвых, с потухшими, подернутыми синей дымкой глазами, смотревшими в бездонную пустоту, сквозь людей, облака и самое небо.
Сашка Косолапое сдал вахту на радиостанции и сразу пошел на корму. Еще с мостика, оценив многоцветье палубы, он понял, что сардины снова нет, и, метнувшись вниз по трапу, подошел к Хвату, разглядывавшему рыбу.
Чего ж тут только не было! Большие морские караси с рубиновыми глазами, вытаращенными в тупом испуге, блестели жарко, как самовары. Из их грубо отвернутых ртов, между белыми собачьими клыками, торчали вороненые хвосты ставриды: так малые рыбы душили в тесноте трала рыб больших. У некоторых рот был забит розовыми от крови дыхательными пузырями: их подняли слишком быстро, и потерянная глубина вывернула изнутри их крепкие, сильные тела. Белобрюхие скаты, растерзанные, измятые, с неживыми шипастыми хвостами, выглядели, наверное, самыми жалкими, и нельзя было поверить, что лишь несколько минут назад они легко и стремительно летели там, в сумраке прохладной глубины, чуть шевеля концами тонких крыльев. Рядом извивалась, дико сверкая зелеными глазами, небольшая акула. Ее пасть то раскрывалась, то сжималась, беззвучно кусая воздух, и в этом немом ритме была такая неистовая, дикая злоба, что смотреть на эту совсем маленькую акулу все равно было страшно.
– Ишь, тварь,- тихо сказал Витя Сашке,- тоже жить хочет.
Он присел на корточки и дернул акулу. Потом сунул ей в зубы ставридку. Акулка полоснула зубами, перерубила рыбу аккуратно, без pванья, словно бритвой.
– Во, молотит! – восхищенно сказал Хват и, пнув сапогом рыбью груду, спросил Сашку:- Гляди, никак осьминог?
Осьминога вытащили впервые. Грязно-оранжевый, с липким, бледным брюхом и розовыми пуговицами присосок, спрут крепко приклеился к палубе шестью своими щупальцами, а двумя свободными легкими, вороватыми движениями быстро ощупывал рыбу вокруг себя. Сашка тронул его рукой. Осьминог цепко оплел запястье, потянул к себе. Сашка почувствовал нежные поцелуи десятков маленьких ртов.
