Джеймс Гарднер - Неусыпное око
Я переносила смрад, но вид смерти подобно ледяной руке сжимал мое сердце. А тем временем сердца наших пациентов обращались в недвижное мясо. Диафрагмы сдувались, как шарики. Пищеварительная система уже не справлялась с едой в кишках. Через восемь недель с тех пор, как папа прочитал мне то первое известие из сводки, в «цирке» начали умирать улумы… и они умирали, умирали, умирали.
В те дни я спала в своей куполообразной обители, сделав купол прозрачным с внутренней стороны, разумеется, снаружи он оставался непроницаемым. Лежа в постели, я представляла, что сплю прямо под звездами, беззащитная, если налетит буря или прольется дождь.
Моя мать, воспитанная в лучших традициях высшего общества Новой Земли, считала, что мое поведение иначе как распутным не назовешь. Она не прекращала цедить сквозь зубы замечания об «эксгибиционизме», так как была непоколебимо уверена, что я дефилирую по комнате голышом, полагая, что окружающие видят меня — как я без труда могла разглядеть их.
Как же, могли они меня увидеть! Неужели я хотела этого?
Всему виной буйное воображение моей матери. Дни, переполненные смертью, взвинтили ее состояние до острого невроза, и она уверилась в том, что любые мои поступки имеют сексуально-извращенный подтекст. А на самом деле я сделала купол полупрозрачным, только чтобы вовремя заметить, не упал ли рядом очередной улум. Однако меня не волновала мысль о некоем несчастном страдальце… мороз пробегал по коже, когда я представляла, что парализованное тело лежит рядом в зарослях нектарника по другую сторону моей стены.
Однажды так и случилось в промозглый серый рассвет. Дробный стук дождевых капель и шелест струй, стекающих по полусферической крыше, сливались в нежное бормотание, под которое так приятно пребывать между сном и явью. Да… я сплю… или уже нет…
И вдруг что-то врезалось в крышу моей комнаты.
Сквозь дрему я едва уловила звук. Постепенно пришло осознание, что тембр мелодии дождя изменился, и капли теперь падают скорее на мокрую кожу, а не на невидимую конструкцию обширного купола. Я открыла глаза…
… и прямо над собой увидела женщину-улума, распластанную на крыше, подобно насквозь мокрому полотну на стекле. Черты ее лица были искажены, словно она кричала. Неслышно.
Я сама едва сдержала крик — не то чтобы я испугалась, просто женщина, чей силуэт виднелся темным пятном в пяти метрах над моей головой, появилась так неожиданно. Бог свидетель, я многих улумов повидала в таком же состоянии — отвисшая челюсть, глаза широко распахнуты оттого, что веки не могут больше моргать.
Несколько секунд я не могла пошевельнуться. Это инстинкт — замри, за тобой следят. Но женщина не могла разглядеть меня сквозь купол; снаружи его поверхность была непроницаемой, темная строгая синева была объявлена моей матерью непременным условием, дабы соседи не подумали, что я со странностями.
Странности означали сексуальность. Навязчивая идея моей матери.
Мою психику тоже легко было пошатнуть, особенно когда полумертвый улум в неуклюжей позе лежал надо мной с распахнутым ртом. Чувствуя нервную дрожь, я выскользнула из кровати, накинула на себя одежду и выскочила наружу.
Сейчас увидеть улума на куполе было невозможно: моросящий дождь заливал мне глаза, а чешуйки-хамелеоны на теле женщины уже поменяли цвет на темно-синий. (За способность менять цвета отвечали железы, а не мускулы, поэтому улумы сохраняли это свойство в любой стадии паралича.)
Я не тратила время, всматриваясь в дождливую мглу, ведь женщина не могла никуда деться, не так ли? Подняв руку, я прошептала в имплантированный под кожу на левом запястье контрольный чип: «Комната Фэй, купольное пространство: открой, пожалуйста, лестницу».
По синей полусфере пробежала мгновенная рябь — так струится шелковый лоскут на ветру. Потом купол вернулся в прежнее состояние, но появилась арочная лестница, круто уходящая вверх. Я взбежала по ней, перепрыгивая ступеньки, до самой верхней точки и метнулась по скользкой и гладкой крыше туда, где лежала женщина.
Она подняла голову… ну, правильнее сказать, чуть потянула ее вверх и направо, как будто мышцы ее шеи действовали только с одной стороны.
— Доброе утро, — прошептала она, пытаясь выговаривать слова как можно четче, хотя челюсть едва повиновалась ей. Я неделями присматривала за пациентами в таком состоянии, поэтому довольно легко ее поняла. — Чудесный день.
Струйки дождя без препятствий текли по ее глазам.
— Действительно, — согласилась я, поправляя мокрую слипшуюся прядь волос.
Отчего не позавидовать упругой водоотталкивающей коже улумов, похожей на промасленную звериную шкуру? Но в некоторых аспектах преимущество было у анатомии человека — например, в строении ушей. Улумы слышат с помощью наполненных жидкостью пузырей, сферические барабанные перепонки размером с кулак располагаются по обе стороны головы. Обычно они защищены сокращающейся тканью, как чехлом, — точно так, как глазные яблоки защищены смыкающимися веками. Можно назвать их ушными веками; обычно улум не поднимает их, ну разве тогда, когда ему нужно услышать шепот, слабый, словно шелест крыльев бабочки… или когда мускулы, движущие веками, парализованы.
Ушные веки женщины лежали на голове бесполезным комом, напоминая сброшенную змеей кожу, открытые пузыри стали легкоранимы.
Я закрыла ее уши своими ладонями, защищая их от беспощадных капель. И хотя на ее лице едва ли осталась хоть одна активная мышца, его черты словно разгладились. Женщина устало опустила голову на купол. Мягкий шелест моросящего дождика наверняка по-прежнему звучал для нее как грохот молота — обнаженные уши улумов настолько чутко слышат, что способны уловить разные ритмы биения человеческого сердца, но я хотя бы избавила несчастную от боли от прямых ударов капель.
— Джай, — прошептала женщина, что на языке улумов означает «спасибо». Снова обессилев, она лежала тихо, едва дыша. Потом прибавила: — Фэ леехемм.
В ответ я склонила голову. Эти слова означали «ты слышишь гром», так выражалось одобрение людских поступков, совершенных ради приличия. Схожая фраза «Фэ леехедд» («Я слышу гром») имела следующий смысл: «Я совершаю, очевидно, правильные поступки», то есть я — разумное существо.
— Меня зовут Зиллиф, — продолжала женщина шепотом. — А тебя?
— Фэй. — Я постаралась ответить как можно тише, чтобы не ранить ее слух. — Фэй Смоллвуд.
— Ты родственница доктора Генри Смоллвуда?
— Дочь.
И снова ослабло напряжение в чертах ее полу обмякшего лица.
— Я отдаю себя в твои руки, — шепнула она. — Я признаю свою неспособность принимать решения самостоятельно. Фэ леехедд по.
