Ричард Матесон - Лазарь-2
— Как ты… себя чувствуешь, Питер?
Гулкого смеха не последовало, хотя его разум хотел, чтобы зазвучал гулкий смех. Вместо этого шестеренки заскрежетали, и он не услышал ничего, кроме скрипа сжатых зубов. Он видел, что мать пытается улыбнуться, но у нее не получилось, и на лице отразился болезненный ужас.
— Питер, — запричитала она.
— Я разберу его на части, — услышал он спешные слова отца. — Я его сломаю.
У Питера затеплилась надежда.
Но тут его мать перестала дрожать. Она вырвалась из объятий мужа.
— Нет, — сказала она, и Питер услышал в ее голосе твердую как гранит решимость, силу, с которой он был так хорошо знаком.
— Я сейчас же возьму себя в руки, — сказала она.
Она подошла прямо к нему, улыбаясь.
— Все в порядке, Питер, — сказала она.
— Я ведь красавчик, мама? — спросил он.
— Питер, ты…
— Разве ты не хочешь меня поцеловать, мамочка? — продолжала спрашивать машина.
Он видел, как дернулось ее горло. Увидел слезы у нее на щеках. Потом она подалась вперед. Он не мог ощутить прикосновения ее губ к холодной стали. Он только услышал его, негромкое чмоканье на металлической коже.
— Питер, — сказала она. — Прости нас за то, что мы сделали.
Все, что он был в состоянии подумать: «Разве машина может прощать?»
Они вывели его через черный ход Центра физико-биологических наук. Они постарались как можно быстрее усадить его в машину. Однако на середине пути Питер увидел, что все переворачивается вокруг него, боль пронзила его разум, когда он всей массой своего новенького тела грохнулся на цемент.
Мать ахнула и в испуге посмотрела на него сверху вниз.
Отец наклонился над ним, и Питер увидел, как его пальцы делают что-то с правой коленной чашечкой. Голос его звучал приглушенно:
— Что чувствует твой мозг?
Он не ответил. Он смотрел на темные деревья, какими была обсажена Одиннадцатая улица.
— Теперь можешь встать, — сказал отец.
— Нет.
— Питер, только не здесь.
— Я не буду вставать, — сказала машина.
— Питер, прошу тебя, — умоляла мать.
— Нет, я не могу, мама, не могу.
Он говорил, как полагается жуткому металлическому чудовищу.
— Питер, ты не можешь оставаться здесь.
Воспоминания обо всех прошедших годах захватили его. Он не станет подниматься.
— Пусть меня найдут здесь, — сказал он, — Может, меня разберут.
Отец обеспокоенно огляделся по сторонам. И вдруг Питер понял, что никто не знает о нем, кроме его родителей. Если его существование обнаружит ученый совет, отца накажут. Он понял, что эта мысль радует его.
Однако его движения, управляемые по толстым проводам, были слишком замедленными, он не мог помешать отцу прикоснуться к его груди и открыть маленькую дверцу на петлях.
Не успел он шевельнуть своей тяжелой рукой, как отец отключил механизм, и его рука тут же застыла, потому что связь между волей и механизмом оказалась разорвана.
Доктор Диафилд нажал на кнопку, и робот встал и тяжело заковылял к машине. Доктор шел за ним следом, его впалая грудь тяжело вздымалась. Его не оставляла мысль о том, какую ужасную ошибку он совершил, послушав жену. Почему он все время позволяет ей влиять на его решения?
Почему он позволял постоянно контролировать сына, пока тот был жив? Почему он позволил убедить себя вернуть сына обратно, когда тот предпринял последнюю отчаянную попытку освободиться?
Его сын-робот механически опустился на заднее сиденье. Доктор Диафилд сел в машину рядом с женой.
— Теперь он совершенен, — сказал он. — Теперь ты можешь водить его куда пожелаешь. Жаль, что он не был таким покладистым при жизни. Почти такой же послушный, почти так же похожий на машину. Но не совсем. Он не делал всего, что ты от него хотела.
Она смотрела на мужа с удивлением, оглянулась на робота, словно испугавшись, что тот может услышать. Это же разум ее сына. А он всегда говорил, что человек — это только его разум.
Прекрасный, чистый разум ее сына! Разум, который она постоянно защищала и оберегала от этого опасного мира. Он был ее жизнью. Она не ощущала вины за то, что вернула его назад. Если бы только он не был таким…
— Ты довольна, Рут? — спросил муж. — О, не переживай, он меня не слышит.
Однако он слышал. Он сидел там и слушал. Мозг Питера работал.
— Ты мне не ответила, — настаивал доктор Диафилд, заводя мотор.
— Я не хочу об этом говорить.
— Тебе придется об этом говорить, — сказал он. — Чего ты хочешь от него теперь? Раньше ты постоянно указывала ему, как жить.
— Прекрати, Джон.
— Нет, я больше не могу молчать, Рут. Наверное, я обезумел, что послушался тебя. Обезумел, что позволил заинтересовать себя таким… чудовищным проектом. Вернуть обратно твоего умершего сына.
— Разве это чудовищно, что я люблю сына и хочу, чтобы он был рядом со мной?
— Чудовищно, что ты отказываешь ему в исполнении его последнего земного желания! Умереть, освободиться от тебя и наконец ощутить покой.
— Освободиться от меня, от меня! — сердито воскликнула она. — Неужели я такой монстр?
— Нет, — ответил он тихо. — Но с моей помощью ты совершенно точно превратила в монстра нашего сына.
Она ничего не сказала. Питер видел, как ее губы вытянулись в тонкую ниточку.
— Что он будет делать теперь? — спросил ее муж. — Снова вести занятия? Преподавать социологию?
— Не знаю, — пробормотала она.
— Ну конечно, ты не знаешь. Все, что тебя волнует, — чтобы он был рядом с тобой.
Доктор Диафилд повернул за угол. Поехал по Университетскому проспекту.
— Я знаю, — продолжал он. — Мы будем использовать его в качестве пепельницы.
— Джон, прекрати!
Она подалась вперед, и Питер услышал, как она зарыдала. Он смотрел на мать красными глазами машины, внутри которой теперь жил.
— Неужели ты н-не мог сдел-лать его не таким… таким…
— Таким уродливым?
— Я…
— Рут, я говорил тебе, как он будет выглядеть. Ты пропустила мои слова мимо ушей. Все, о чем ты думала, — как снова запустить в него свои коготки.
— Я не думала, не думала так, — рыдала она.
— Разве ты отнеслась с уважением хотя бы к одному-единственному его желанию? — спрашивал ее муж. — Хоть раз? Когда он хотел писать, разве ты ему позволила? Нет. Ты подняла его на смех. Будь практичнее, милый, сказала ты ему. Идея прекрасная, но мы должны мыслить практично. Твой отец обеспечит тебе в колледже надежную позицию.
Она молча покачала головой.
— Когда он хотел переехать в Нью-Йорк, разве ты его отпустила? Когда он хотел жениться на Элизабет, ты ему разрешила?
