Андрей Столяров - Мы, народ...
– Ты – что?..
– От-ставить!..
Это подал голос Кабан.
Майор мгновение бешено смотрел на него, а потом сразу будто обмяк – опустил автомат, сел, бросил его на тряпку.
Сказал ровным голосом:
– Приведение приговора откладывается на неопределенное время…
Пиля тем временем лихорадочно разливал остатки. Бросил пустую бутылку и втиснул майору стакан в сведенные пальцы.
– Скорее, Вася, скорее…
На траву упала длинная тень.
Высокий тощий манаец, облитый эластичным трико, так что коричневатая ткань казалась вырастала из кожи, от уха до уха растянул бледные губы.
Видимо, это означало приветствие.
– Холосо? – спросил он кошачьим голосом.
Майор скрипнул зубами. А Пиля, сидящий на корточках, тоже растянул резиновые бледные губы.
– Холосо, все холосо. Иди отсюда…
Мгновение манаец, не меняя выражения улыбчивого лица, смотрел то на майора, то на него, что было заметно по изменению блеска под веками, а потом отвернулся и, не говоря больше ни слова, начал спускаться по тропинке к деревне.
– Вот, с кого начинать надо, – сказал майор. – Вот с кого… И начнем, придет наше время…
Пиля тут же переместился, так чтобы заслонить собой коричневую фигуру, обеими руками обнял пальцы майора, сжимающие стакан, и, как ребенку, ласково придвинул его край ко рту.
– Ты пей, пей, Вася. Главное – выпей… – заботливо сказал он.
Некоторое время они без интереса смотрели, как манайцы опустошают пилин участок. Сначала был разобран забор, причем не просто разломан, а с нечеловеческой тщательностью разъят на отдельные досочки. Досочки эти были уложены четырехугольными колодцами на просушку: манайцы иногда зажигали внутри своих огородов небольшие костры, и дым, поднимаясь вверх, окутывал «джунгли» непроницаемым одеялом. Затем они сдернули дранку с крыши, которая, впрочем, едва ее тронули, начала осыпаться сама, прогнила, наверное, до трухи за последние десятилетия. Пиля-то когда еще чинил свою крышу. Пиля, если честно, лет двадцать пальцем к ней не притрагивался. Дранка тоже была собрана в аккуратные штабельки. А потом манайцы, изгибаясь, как гусеницы, словно кости у них были не твердые, а резиновые, начали снимать с избы венец за венцом, тут же распиливать на принесенных с собою кургузых козлах, слышен был утомительный звук «вжик-вжик-вжик», а короткие деревянные плахи, которые из этого получались – тук-тук-тук – сразу же расщеплять топориками. Прошло, видимо, не более часа, и на подворье, опустевшем, как после нападения саранчи, остались лишь камни, обозначавшие бывший фундамент, и довольно неглубокая яма, ранее бывшая пилиным погребом. Камни манайцы, впрочем, тоже выворотили, яму же забросали мусором и принесенной с ближайшего пригорка землей. И студент вяло подумал, что вот на следующий год взойдут на этой земле сорняки, потом отомрут осенью, весной взойдут снова, года через три – через четыре никто уже и не вспомнит, что здесь когда-то стоял Пилин дом. Как не помнят о тех домах, которые были разобраны в прошлом году, и в позапрошлом, и годом ранее. Ведь сорок пять изб стояло в деревне, если верить майору. А сколько теперь осталось? Всего ничего. Если, конечно, считать за избу двухэтажный барак правления, который манайцы почему-то не трогают.
Да и кому будет помнить? Тем древним старухам, что высыпали сейчас на улицу, каждая у своей калитки, и, точно идолы, сложив на животе руки, молча наблюдают за происходящим.
Может быть, к следующему лету этих старух тоже уже не будет.
И еще студент с легкой тоской подумал, что за две недели, проведенных в деревне, он так ничего и не сделал. Ну, конечно, сфотографировал здешнюю церковь во всех ракурсах, ну, конечно, внес в табличку параметры некоторых обмеров. Скоро можно будет писать акт о техническом состоянии. То есть, если отчитываться, то какая-то работа произведена. Но ведь неизвестно еще, что получилось из фотографий. Надо бы добраться до города, найти мастерскую, сделать пробные отпечатки. Сколько раз уже было, что половина из них идет в мусор. Отпечатки следует проверять, любой первокурсник знает. Только ведь до города – семь верст пехом. И к тому же солнце, как проклятое, всю дорогу будет светить в глаза. Туда – утреннее, горячее, от которого не укроешься, обратно – вечернее, красное, однако не утомительное. Главное же – кому и зачем это нужно? Ну, закончит он техническое описание, ну, приложит к нему фотографии, панорамные даже, если, конечно, удастся грамотно склеить. Ну, поставят потом на полку с «культурным наследием». Лет через тридцать кто-нибудь случайно откроет, перелистает страницы. Ни от церквушки этой, ни от деревни уже и названия не останется.
– Неужели ничего нельзя сделать? – ни к кому особо не обращаясь, спросил он. – Городские, что ж, ваши не хотят взять эту землю? Места-то какие – лес, речка, грибы, ягоды…
– Городским асфальт нужен, – сказал Пиля, дожевывающий очередной огурец. Насколько можно было судить, питался он исключительно этим овощем. Другого, во всяком случае, студент у него не видел. – Дорога чтобы проведена была, электричество чтобы – горело. Кто тут будет по нашему проселку ломаться?..
– У городских под городом земли – мордой ешь, – заметил майор. – Ту еще который год освоить не могут. Мэр себе особняк отгрохал на три этажа. Еще пара коттеджей – с бассейнами, между прочим, гады, возводят… Ну, там – огородничества, садоводства, конечно, всякие… Хрен с ним, тут копать требуется с другого места. Вот сидит в мэрии, в аппарате какая-то кучерявая с-сука и штемпелюет им всем справки о временном проживании. Никаких законов не нарушают. У каждого манайца – справка, что он тут временно обитает. Попробуй его потом отсюда выковырять. Справка у него есть? Есть! Налоги платит? Какие надо и какие не надо! С Пили-то, например, что возьмешь? А у губернатора заместители знаешь кто? Два манайца… Оказывается, коренная народность нашего региона. Вот увидишь, и губернатор на следующих выборах тоже будет манаец. Хотя для вида, конечно, могут назначить и русского. Все равно, против манайцев никто слова не скажет. А вот Дубровки и Озерцы, – майор потыкал пальцем вправо и влево, – уже пустые стоят, ни одного русского человека… Нет, тут, ребята, другой подход нужен…
Насчет подхода он, правда, объяснить не успел. За тушей барака, за взметами многолиственного боярышника, который скрывал собою чахлую площадь перед правлением, возник низкий рык, как будто проснулся зверь, дремавший с сотворения мира, и далее выбрался в поле зрения старенький мордастый грузовичок, вплоть до кабины заваленный нагромождением скарба. Пополз, пополз по дороге, вскарабкиваясь на пригорок, глазастый, как жук, упорно переваливаясь на ухабах. До самого пригорка, впрочем, он добраться не смог: дорога здесь расширялась и, несколько проседала, образовывая громадную лужу. Причем, хоть за последние две недели и не выпало ни единой капли дождя, она ничуть не уменьшилась – все тем же грязевым толстым зеркалом отсвечивала с пригорка. Объехать ее было нельзя. С одной стороны пролегал длинный скат, где грузовик, да еще тяжелый, несомненно, перевернулся бы, с другой – высовывались из земли лысые валуны, и были они таких размеров, какие не одолеть даже не танке. Все с любопытством наблюдали, что будет. Водитель, конечно, приблизившись к луже, заранее переключил скорость на первую, взял влево, как можно сильнее, так что горбатые шины взвизгнули, проехав по камню, но этого, видимо, было все-таки недостаточно, где-то посередине машина дернулась и просела сразу сантиметров на десять; задние колеса вращались, выбрасывая жидкую грязь, однако с каждым безнадежным рывком погружались все глубже и глубже. Мотор наконец заглох. Из кабины, придерживаясь рукой за дверцу, спрыгнул в черную топь всклокоченный потный мужик, одетый несмотря на жару в теплые штаны, ватник, фуфайку. Он сумрачно посмотрел на майора, который этот взгляд игнорировал, на Пилю, замершего с огурцом, не донесенным до рта, на студента, на равнодушного Кабана, ничего не сказал, как будто на пригорке никого не было, приволакивая в грязи сапоги, обогнул машину и также сумрачно уставился на колесо, выше оси утонувшее в комковатой жиже. Сверху, ранее невидимая из-за серванта, перегнулась девка в спортивной кепочке, охватывающей голову до ушей, и раздраженно спросила:
