Александр Смолян - Не смей !
Я: Ты прав, Бомо, ты совершенно прав. Разреши мне задать тебе несколько вопросов.
Он: Задавай.
Я: Назови мне формулу каротина.
Он: Це сорок, аш пятьдесят шесть.
Я: Верно. А каким уравнением теория относительности определяет соотношение энергии и массы?
Он: Е равно эм це квадрат. Где це - это скорость света в вакууме.
Я: Да, да, конечно. Прости, что я сомневался... А к какому семейству относятся мангусты?
Он: Вы относите их к виверовым. Думаю, что вы ошибаетесь.
Я: Вот как?! Почему же?
На этом разговор оборвался: Бомо не ответил. Я увидел, что энцефалограф не работает, вспомнил, что уже несколько секунд замечал перебои в его работе, но, увлеченный разговором, не понимал, что это значит.
Такой вот дурацкий вышел разговор. Он продолжался ровно две минуты, с 9.00 до 9.02. По времени это не так уж мало для первого сеанса, на большее я на этот раз и не рассчитывал. Но простить себе не могу, что не разработал заранее тематики разговора, не подготовил вопросов. Видимо, несмотря на точность всех теоретических построений, я до сегодняшнего утра не вполне верил в успех, боялся сглазить, спугнуть предстоящий успех такой деятельной подготовкой. И вот от радости, от волнения повел себя так, будто беседую со второкурсником, принимаю экзамен. Многолетняя привычка сказалась, что ли? Конечно, надо было выяснить, как он мыслит, что знает, как проявляется все, что я заложил в кладовые его памяти, но - не таким же примитивным способом!
Аппаратурой голос Бомо не зафиксирован. Записан мой голос, в одном месте четко слышно даже мурлыканье Васьки (он сидит возле самого магнитофона), и больше - ни звука. Вспомнил, что голоса Бомо действительно не было: я воспринимал его ответы не слухом, а непосредственно мозгом. Наверно, и ему мой голос совершенно не нужен, достаточно обращенной четкой мысли. Проверю во время следующего сеанса".
Михмих задумчиво погладил кота, сразу же благодарно взмурлыкнувшего, внимательно прочитал всю энцефалограмму, подклеенную на следующих страницах дневника, перевернул еще несколько страниц и углубился в чтение записи, посвященной второму сеансу.
"Вторник, 16 апреля, 10 часов. Сегодня я снова беседовал с Бомо.
Я: Здравствуй, Бомо. Слышишь ли ты меня, если я не произношу своих слов вслух?
Он: Да, слова, произнесенные вслух, не нужны мне. Слышать-то я не слышу, но мне вполне достаточно мыслей, которые ты обращаешь ко мне. Я воспринимаю их даже раньше, чем ты их формулируешь.
Я: Вот и отлично. Я давно мечтал о таком собеседнике.
(Мы беседовали в полном безмолвии, и только тут я сообразил, что это затруднит мне последующую запись. В прошлый раз мне ведь приходилось вспоминать только его реплики, а свои я списывал с магнитофона, что служило мне и канвой всей беседы. Без этого легко можно что-то забыть, упустить. Поэтому в дальнейшем я произносил свои реплики вслух, хоть для Бомо это и не нужно.)
Я: Помнишь ли ты, о чем мы говорили с тобой в прошлый раз?
Он: В прошлый раз? Не ошибаешься ли ты? Я возник лишь несколько секунд назад... Ага, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Видимо, однажды ты уже проводил подобный эксперимент. Да?
Я: Да. Но я не учел разрыва, я рассчитывал на преемственность. Надеюсь, в дальнейшем мы ее добьемся. А пока будем считать вас, словно королей: Бомо Первый, Бомо Второй.
Он: Хорошо. Я - Второй?
Я: Да. Но ты будешь жить немного дольше, чем Бомо Первый. Он жил только две минуты.
Он: Не так уж это мало. Некоторые изотопы, некоторые элементарные частицы у физиков живут лишь секунды, лишь малые доли секунд. И то это считается огромным достижением, открытием.
Я: Совершенно верно. Но ты, повторяю, будешь жить дольше, чем Первый. Раза в полтора, я думаю. Я внес некоторые изменения в режим, и вот... Ты рад этому?
Он: Тому, что проживу не две минуты, а около трех? Нет, меня это не радует. И не печалит. Мне это безразлично.
Я: Неужели совсем-совсем безразлично?
Он: Совсем.
Я: Нам, людям, очень трудно это понять. Нам всегда очень горько, очень трудно уходить из жизни. В любом возрасте. Хотя наша жизнь исчисляется не минутами, а годами, десятилетиями. Когда дело идет к концу, цепляешься за каждый час, каждая минута кажется счастьем.
Он: Мне так же трудно понять тебя, как тебе - меня. Что плохого в конце?
Я: Он - уже не жизнь, и поэтому он чужд всему живому, все живое ему сопротивляется.
Он: А может быть, все дело именно в сроках, а? Сколько тебе лет?
Я: Скоро семьдесят.
Он: Ну вот. За такой срок... да даже и за любой, исчисляемый годами, может выработаться привычка жить.
Я: Привычка?
Он: Да Привычка, инерция. Боязнь пребывания в том состоянии, которое ты называешь "уже не жизнь". Естественно. Как естественно и то, что у меня за две-три минуты моего существования не может выработаться такая стойкая привычка жить...
(В этот момент я заметил, что слова его доходят до меня менее ясно, восприятие их стало требовать от меня большего напряжения. Знакомая вялость появилась и в линиях энцефалограммы.)
Я: Ты уходишь, Бомо? Ты умираешь?
Он: Умираю? Да, да. Смерть - это полная потеря сознания, прекращение всякой жизнедеятельности, небытие... Да, умираю.
Он сообщил об этом так спокойно, с таким абсолютным отсутствием каких-либо чувств, с каким, наверно, шкаф, спрошенный, закрывается ли он, ответил бы: "Да, закрываюсь". На этот раз сеанс продолжался даже больше трех минут: с 9.00 до 9.03.17. В течение недели я успею подготовить третий сеанс. Но способа дальнейшего продления каждого из сеансов не знаю. Боюсь, что такого способа вообще не существует".
* * *
На открытке, изображавшей на фоне цветущих вишен девушку-красавицу в праздничном украинском наряде, было написано: "Поздравляем с первомайским праздником!"
Текст открытки гласил:
"Мой дорогой Михмих!
Твой сын, невестка твоя и внук шлют тебе самые горячие предпраздничные поздравления.
У нас все по-прежнему.
И мы по-прежнему убедительно просим тебя: переезжай в Киев! И нам будет лучше, и тебе, надеюсь, будет лучше с нами, чем там, одному и, прямо скажем, не совсем уже молодому...
Димка болтает по-украински так же свободно, как по-русски. Но читать все еще не научился. А еще Грачев!
Будь здоров! Мы все крепко тебя целуем.
Твой Евгений".
* * *
Михмих работал так, как еще никогда в жизни не работал. Он просиживал в лаборатории по четырнадцать часов в сутки - с половины девятого утра до половины одиннадцатого ночи.
В половине одиннадцатого здание запиралось, приходилось уходить. Но иногда он еще часок-полтора занимался дома, как и по воскресеньям, на которые подгонял всю "теорию" - все то, что можно было сделать вне лаборатории.
