Андрей Столяров - Наступает мезозой
– Мадам?
– Господин из триста двенадцатого? – бодро спросила Лида.
– Номер триста двенадцать?
– Да-да, я же вам говорю!
Улыбка портье погасла. Он, как будто проверяя себя, посмотрел сначала на доску с ключами, а потом на журнал регистрации, лежащий под затененным стеклом.
Лицо выразило озабоченность.
– Господин из триста двенадцатого, мадам, уже выехал…
– Как, куда? – в оторопении воскликнула Лида.
– К сожалению, не могу ответить, мадам…
На лице теперь появилось искреннее сожаление. Портье даже развел руками.
Лида, точно окаменев, смотрела в упор.
Зачем же так грубо? Не сказал ни единого слова, не попрощался. Ведь она же ему на шею не вешалась, а хоть бы и так. И потом, завтра они все равно бы расстались.
Она испытывала обиду.
– Могу я вам чем-нибудь помочь, мадам?
Портье как бы присел, и по облику чувствовалась услужливая готовность.
Лида вздернула голову.
– Нет, – сказала она. И добавила – резко, как будто заколачивая гвоздями. – Нет-нет-нет!…
После чего отошла и дрожащими пальцами вытащила из сумочки сигарету. Сигарета почему-то сломалась. Лида пару секунд непонимающе изучала её, а потом быстро смяла и бросила в урну при входе.
– Ну и ладно! – сказала она довольно громко…
2. ЗИМА. ГОРЕЛОВО
Последние километров семь он добирался на стареньком дребезжащем грузовичке, что был нанят в районном центре за хорошие деньги. Эта чудом сохранившаяся полуторка помнила, наверное, ещё военное время – много раз за свою трудную жизнь находилась в ремонте, обновлялась, восстанавливалась из подручных материалов, и теперь представляла собой конгломерат кое-как состыкованных, брякающих друг о друга частей. Казалось, что она должна развалиться на первой же рытвине, но она не разваливалась, а, как жук по грязи, упорно ползла вперед, и лишь завывание двигателя показывало, насколько ей тяжко. Да ещё ударяла по телу внутренняя оснастка кабины: то железная ручка, снятая, вероятно, с «камаза», то какая-то изогнутая штуковина, тычащаяся в коленные чашечки. Штуковина эта ему особенно досаждала. Как ни пробовал Хельц пошире растопыривать локти, как ни упирался руками, чтобы зафиксировать себя самого, все равно на каждом ухабе локти съезжали и проклятая загогулина снова била по кости. Вероятно, там уже образовался здоровенный синяк. Было больно; Хельц несколько раз пытался, представив пункт назначения, просто переместиться в необходимую точку рывком, и всякий раз попытка пропадала впустую, – ширь пространства не желала распахиваться перед ним, никакие усилия не помогали, вероятно, вся область являлась запретной для колдовства, и потому он особенно удивился, когда зимний морозный тракт вдруг раскис, превратился в весенние хляби, воздух изумительно потеплел, проступила трава и лопнули почки в осиннике, а за поворотом, когда полуторка выехала из леса, как оазис, открылась летняя горячая деревенька. Он не удержался от возгласа, где смешивались гнев и досада, а небритый, какой-то изжеванный, мрачноватый, наверное, с похмелья шофер, будто каменный, промолчавший все эти семь километров, поглядел на него глазами, налитыми кровью, и почел по праву хозяина дать необходимые комментарии:
– Источник тут, говорят, открылся, тудыть его, с теплой водой. Говорят, подземное, тудыть его, извержение. Во, как в Африке, ядреный батон, бананы выращивай. Сто ученых приехали, нарасфуфый, изучают…
Впрочем, несмотря на такое рационалистическое толкование, в глубь самой деревеньки он ехать не пожелал, без каких-либо объяснений затормозил на опушке, принял деньги, которые, пересчитав, засунул куда-то под ватник, – гыкнул, хмыкнул, снова врубил мотор, и полуторка утянулась обратно в лесные сугробы. Хельцу вдруг захотелось догнать её – прыгнуть в кузов и уехать к чертовой матери. Собственно, зачем он сюда притащился?
Это была минутная слабость. Он с брезгливостью отметил её в себе и пошел неторопливым прогулочным шагом, оглядывая окрестности. Все увиденное ему чрезвычайно не нравилось: догнивающие избенки, крыши которых почти касались земли, разоренность дворов, заколоченные облезлые ставни. Неужели не нашлось ничего более подходящего? Старик, видимо, спятил, к чему эта дешевая театральность?
Он опять почувствовал раздражение, появившееся ещё когда он нанимал грузовик. Раздражение это усиливалось по мере того, как возникали удручающие препятствия, и особенно оно проявило себя сейчас, когда, выйдя к неказистому длинному зданию барачного типа, над осевшей дверью которого кривело «Амбулатория», он увидел скопившихся на крыльце скорбных черных старух, а среди них – рослого кряжистого мужчину с туповатым лицом, всей застылостью черт свидетельствующим о невежестве. Мужчина этот медленно распрямился, и стало видно, что несмотря на значительный возраст, он физически ещё очень силен – той естественной силой, которая не подточена образованием. Плечи его были шириной с добрую сажень, а могучие узловатые руки сжимали дубинку. Неопрятные брови, как мох, нависали над выпученными глазами.
Мужчина хмуро кивнул.
– Это ты? – сипловато, по-сельски вымолвил он. – Значит, все-таки решил и сам убедиться? Ничего, я тебя уже третий день чувствую…
Дубинка слегка подпрыгнула.
Старухи, окружающие его, тут же, как по команде, отпрянули и, сомкнувшись у входа, загундосили обморочными голосами:
– Свят, свят, свят!…
Руки их так и мелькали.
Хельц неприятно поморщился.
– Вы же тут устроили черт-те что. Никакая магия, ни белая, ни черная, не работает. На своих двоих – я и дольше бы мог добираться. – И добавил, кивнув на старух, которые крестились, как заведенные. – Это, значит, твои союзники? Небогато…
Из кармана элегантного пиджака он достал американские яркие сигареты и достаточно вызывающе прикурил от золотой зажигалки.
Поплыло облачко дыма.
Кряжистый рослый мужчина дернулся, чтобы не коснуться его, но умерил порыв и лишь помахал рукой – как лопатой.
– Ты зачем приехал? – сумрачно спросил он. – Насмехаться? Я не позволю тебе насмехаться. Даже люди не насмехаются над умирающими. И ты можешь хотя бы этому у них поучиться. Слабый больной старик…
Выпученные глаза слезились, грудь под вытертым свитером бурно вздымалась, а дубинка в руках подрагивала, как будто приготовленная для удара.
Чувствовалось, что он еле сдерживается.
Хельц глубоко затянулся.
– Не такой уж, наверное, умирающий, – едко заметил он. – «Мертвую зону» поставил, организовал себе климат, вообще неплохо устроился… – Выразительным взглядом он обвел расцветающие окрестности: чисто-синее небо, свежую молодую траву, одуванчики, желтеющие вокруг стоглазой яичницей. – Силы еще, вероятно, наличествуют…
