Шмиэл Сандлер - Мой любезный Веньямин
Глава пятая
Заботливый папаша
1
Отец Уилла - Константин Сергеевич Иванов был чрезвычайно ранимый человек. В Израиле он вдруг вспомнил о своих дворянских корнях, углубился в переоценку своего советского прошлого и пришел к печальному выводу, что жизнь прошла мимо. Поначалу он глушил тоску активным участием в общественной жизни - состоял почетным членом многих репатриантских организаций, выжимающих галут из еврея, но потом ему вдруг все осточертело, он заявил друзьям, что галут является интегральной частью еврейского сознания (без которого еврей практически немыслим), демонстративно вышел из состава многочисленных организаций и со словами "Я сыт жидами по горло!" ушел в глубокий запой.
2
Константин Сергеевич по-своему любил единственного сына, но ничего кроме вредных привычек ему не оставил. В наследство от своего папа, отставного полковник Советской милиции, Иванов младший не получил ничего кроме распространенной на Руси фамилии и склонности к употреблению спиртных напитков. Поначалу юноша прикладывается к горькой, чтобы составить компанию отцу неудачнику, которого любит и жалеет до боли в сердце. Полковник, однако, не совсем пропивший ум, пытается на первых порах следить за тем, чтобы компанейство сына носило характер случайный, чисто символический так сказать. Но по мере погружения во мрак алкоголизма ему это удается все реже и реже. Уилл очень скоро пристрастился к алкоголю. Стечением времени дозы возлияний возрастают, приобретая ко времени нашего знакомства прямо таки гротескные формы.
3
После смерти отца, Уилл отслужил в армии, пытался поступить в Университет, провалился на экзаменах, раздобыл где-то деньги, пропил их, якобы от несчастной любви и в последние два года совсем сошел с рельсов. Он считался в Холоне самым горьким и беспробудным пьяницей. "А вот мы сейчас отдадим тебя дяденьке Уиллу" - говаривали взрослые, пугая детей, упрямившихся есть кашу. И в этих безобидных, казалось бы, словах сытых и отгородившихся от внешнего мира обывателей, таился весь ужас социального статуса несчастного пропойцы. Я знал Уилла на протяжении пяти лет. Согласитесь, срок достаточно большой, чтобы составить мнение о человеке, который тебя чем либо интересует. Уилл жил в подвалах знаменитого холонского квартала Джесси Коэн - район наркоманов и алкоголиков. Раз в месяц он являлся ко мне с просьбой одолжить ему "бабки" на пиво. В душе я, конечно, осуждал его за пристрастие к спиртному, но все же, чем-то этот выпивоха мне нравился уж слишком заметен был контраст между его интеллектом и образом жизни, который он вел. Думаю именно это несоответствие заставило меня более внимательно приглядеться к нему. Последние два года нашего знакомства я не припомню случая, когда видел его трезвым. Я не хотел бы разуверять вас, дорогой читатель, что в памяти самого Уилла сохранился тот день, когда он не был одурманен водкой.
Глава шестая
Появление незнаком
Из дневника Уилла Иванова:
"Первое, что пришло мне на ум, когда я слушал искрометные вариации умирающего - это записать, непременно записать все перлы сквернословия изрыгаемые им. Но тут я подумал, что это, пожалуй, неуместно в обстановке торжественной скорби, с какой люди встречают смерть ближнего и мне пришлось отказаться от этой идеи. Соратники старика, люди большого интеллекта, были явно шокированы его нецензурными изысканиями. Они избегали смотреть друг на друга, были страшно сконфужены и вообще не знали, куда девать глаза, наполненные скорбью и удивлением. Один из них, худосочный мужчина с прекрасным лбом философа Анаксимена был на грани обморока, с другим случился нервный припадок. И только сиделки с лицами ангелов заметно оживились, слушая хулительные слова ботаника, как музыку большого сводного оркестра иерусалимской филармонии. Старик легко прошелся по всем своим знакомым, помянув их доброй порцией мата, обложил депутатов кнесета, членов партии и правительства, после чего принялся за президента страны, которому посвятил лирическую вариацию на тему "Осточертели болваны!" Он дошел уже до господа Бога и конторы апостолов, как вдруг тяжелый приступ удушья прервал его речь. Умирающий задыхался. На лбу у него вздулись вены. В бессильном порыве он раздирал себе горло желтыми высохшими пальцами, продолжая выдавливать из себя уже бесполезные ругательства. Это был новый и, вероятно, последний поворот в его затянувшейся агонии. Казалось, истерзанное сердце ботаника не выдержит новых испытаний. Но вновь сиделки с лицами ангелов кинулись к кислородным подушкам, вновь захлопотал над ним расторопный фельдшер с бородкой, и старика по новой откачали. Он открыл глаза, затуманенные болью, и соратники разочаровано стали переглядываться друг с другом. Неведомо как далеко зашли бы они в этом банальном занятии, если бы внимание их не привлекло следующее довольно странное обстоятельство. Неожиданно на квартиру умирающего пришел неизвестный. Это был человек лет пятидесяти, плотного сложения, с уже седеющей, но все еще густой шевелюрой на крупной голове. Лицо у него было круглое и невыразительное. Под толстым носом росли усы в форме сгустка похожего на крупную каплю. Грубоватые черты лица несколько облагораживала козлиная бородка ехидным клинышком торчащая на тяжелом подбородке. Одет был незнакомец с некоторыми покушениями на моду. Джинсы, латанные и штопанные в самых невероятных местах и туфли на высокой платформе, которые тем не менее, не приближали его рост даже к среднему показателю. Его мощные борцовские плечи плотно обтягивала белая футболка с изображением ковбоя, который из револьвера системы "Смит и весон" целил в глаз муравью, стоявшему от него на значительном расстоянии. Надпись под картинной гласила - "Водка яд, пей лимонад?" Какое отношение стрелок имел к горячительным напиткам и почему столь мирное насекомое вызывало у него такие агрессивные ассоциации, понять было трудно. Вероятно, копирайтор из рекламного бюро был репатриант со стажем, успевший подзабыть образцы советской рекламы, также, впрочем, как и правила русской пунктуации: вместо восклицательного знака в конце этого странного предложения, он поставил вопросительный, совсем озадачив тем выходцев из Средней Азии, артистично предающихся скорби у священного ложа умирающего. Не замечая замешательства, возникшее с его появлением, неизвестный резво переступил порог гостиной и зычным голосом спросил у соратников, делающих вид, что они удручены горем: - Ну что, уже откинул боты? - Тс -с-с... - зашипели соратники, - вы кто такой, собственно, вам чего надо, господин?! Не отвечая на вопросы, и бесцеремонно расталкивая присутствующих, неизвестный подошел к умирающему. Увидев, что ботаник еще жив, но уже дышит на ладан, он сморщил лицо в плаксивую гримасу и заплакал, нанося себе, удары по голове с такой силой, будто хотел вытрясти из нее содержимое. При виде подобного исступления ученых охватила паника. Они испугано расступились перед незнакомцем, который, приняв вдруг театральную позу, дико захохотал, сверкая безумными очами. Его сумасшедшая выходка напугала соратников и позволила ему вплотную приблизиться к кровати больного. Здесь он замешкался, соображая, чем еще поразить воображение умирающего, затем решительно подошел к камину, чтобы осыпать голову пеплом для пущего эффекта. Камин оказался электрическим и эффекта не получилось. Но незнакомца это не расстроило. Не снижая темпа, он стал рвать на себе волосы с таким неистовством, что соратники в душе содрогнулись. Выдрав два три пучка из своей буйной шевелюры, хамоватый крепыш простер руки к ботанику и трагически возопил: - Мой дядя, мой дядя!"
