Глеб Голубев - Лунатики
Лишь кипарисы, выстроившиеся вдоль усыпанной гравием дорожки, оставались темными и величаво-печальными, стерегли вечный покой старого кладбища. Городской шум, звонки трамваев и гудки автомашин еле доносились из-за высокой кирпичной стены, словно с другой планеты.
Во внутреннем дворике крематория, возле маленького бассейна, где на темной воде неподвижно застыли крупные белые лилии, собралось довольно много народа. Больше было, конечно, женщин - пожилых и совсем молоденьких, - видимо, тоже медицинских сестер, учениц и подружек Урсулы. У всех красные глаза, платочки в руках, все дружно всхлипывают. Но были и пожилые мужчины - вероятно, многим из них покойная помогла в свое время избавиться от недугов и встать на ноги.
Мать Урсулы, худенькая, совсем седая старушка, не плакала, только все время мелко-мелко трясла головой. Ее поддерживали с двух сторон сын, младший брат Урсулы, опиравшийся на костыль, и невестка, его жена. Оба они так горько, громко, неутешно рыдали, что впору было поддерживать кому-нибудь их самих. Рядом стоял и тоже заливался слезами худенький мальчик лет четырнадцати, племянник Урсулы.
К нам подошел профессор Бикельман.
- Как ужасно, как глупо, - всхлипывая, сказал он. - Полтора года назад стоически перенесла эту ужасную операцию по поводу опухоли. Страшные боли потом. Как она тогда мучилась, бедняжка! И во имя чего страдала? Чтобы теперь умереть так трагически и нелепо? Нет ни бога, ни справедливости на свете.
Слезы стекали по его морщинистому лицу и сверкали в седых прокуренных усах. Он не замечал, не вытирал их.
Медленно открылись тяжелые створчатые двери, мы все поднялись по широким ступеням. Пока пастор произносил слова прощания, я не отрываясь смотрела на лицо Урсулы. Оно было все таким же красивым, одухотворенным и строгим, но уже стало совсем холодным и отрешенным, как у мраморной статуи. Потом заиграл орган, весь зал наполнил величавый хорал Баха, трепетно забился под сводами. Звенящие детские голоса запели:
- "Возьми мою ты руку и поведи с собой..." - и неясна слез навеки скрыла от меня лицо Урсулы.
Когда все было кончено и мы вышли из кладбищенских ворот на улицу, комиссар Гренер жадно закурил длинную черную сигару, которую уже давно нетерпеливо вертел в пальцах, и вдруг предложил:
- Зайдемте куда-нибудь. Помянем ее.
Мы зашли в первый попавшийся винный погребок, сели за столик в дальнем темном углу под аккуратно вставленной в рамочку под стеклом вышивкой. Ее любовно сделала, наверное, сама хозяйка крупными красивыми буквами: "Совесть чиста - спокойна душа". Рядом висела неизменная гравюра, изображавшая не то клятву в Грютли, не то битву при Ласпене, различить было невозможно, так она потемнела от времени и ее засидели мухи. Угрюмый кельнер принес бутылку холодного лигерцского вина, разлил по бокалам. Мы молча выпили за упокой души бедной Урсулы.
- И все же, сдается мне, ее втянули в какую-то темную историю, задумчиво проговорил комиссар. - У старухиного наследничка совесть явно нечиста.
Мы с мужем молча смотрели на него, ожидая продолжения.
- Психологически естественно, чтобы он в такой ситуации стал бы осуждать Урсулу и винить ее в смерти тетки, уж, во всяком случае, не меньше, чем прокурор или досужие кумушки. Так? - спросил комиссар у Мориса.
- Так.
- А Бромбах не упрекнул ее ни единым словом. Ведь недаром говорится: "Молчание - тоже ответ". Тут одно из двух, - продолжал задумчиво комиссар, - или он слишком умен, добр и всепрощающ, или, наоборот, прекрасно знает, почему в шприце оказалась смертельная доза морфина, и остатки совести мешают ему попрекать Урсулу. Мне кажется более вероятным второе. На ангела Бромбах мало похож.
- Значит, вы считаете, была не ошибка, а преступление? - спросила я. Но кто же его совершил? Племянник? Его же не было в это время в Швейцарии. Разве не так?
- Так, - кивнул комиссар. - Мы проверили тщательно. Он из Ниццы никуда не отлучался, весело развлекался.
- Значит, вы думаете, будто старуху кто-то убил по его поручению, в сговоре с ним? - спросил Морис. - Не Урсула же!
- Да, на нее это непохоже, - задумчиво произнес комиссар, весь окутываясь дымом после сильной затяжки.
Мне ужасно не нравились его удушливые сигары, которые комиссар к тому же курил непрерывно, прикуривая одну от другой, но с этим уж приходилось мириться.
- И все же интуиция мне подсказывает: для племянника смерть старухи не была неожиданной, - настойчиво продолжал Гренер. - И если не сам он ее убил, были у него сообщники. Признаюсь, я даже установил за ним слежку и распорядился подслушивать несколько дней все его телефонные разговоры. Если начальство об этом узнает, мне не поздоровится. Но это ничего не дало. Никаких подозрительных встреч или разговоров.
- Нет, вы ошибаетесь, Жан-Поль, - сказал Морис. - В данном случае интуиция вас подвела. Это не убийство, а глупая, трагическая ошибка. Урсула устала, чем-нибудь отвлеклась, вот и ввела старухе слишком большую дозу морфина. Может, спутала шприцы, подумала, что это инсулин.
- Хотел бы я, чтобы все обстояло именно так и вы оказались правы, вздохнул комиссар. - Но я старый полицейский волк и привык доверять своей интуиции. Она меня редко обманывала. И я не люблю незаконченных дел, не распутанных до конца так, чтобы они стали мне совершенно ясны. Тревожат они, как заноза в душе, нет-нет да и напоминают о себе. А это дело как раз такое...
Прошло полтора года. Мы уже начали постепенно забывать бедняжку Урсулу и всю эту ужасную историю. Первое время о ней еще напоминало имя Альфреда Бромбаха и его фотографии, часто мелькавшие в разделах спорта и светской хроники "Нойе цюрихер цейтунг". Получив наследство, он наслаждался свалившимся на него богатством, жил на широкую ногу, участвовал в гонках на каких-то удивительных автомашинах, сделанных по его специальному заказу, получал призы, устраивал приемы и празднества. Ему-то крепко повезло, не то что бедняжке Урсуле.
Но вскоре Бромбах исчез с цюрихского горизонта, кажется, переехал куда-то, и все стало окончательно забываться.
И когда однажды Морису позвонил комиссар Гренер и сказал, что хотел бы навестить его и кое о чем посоветоваться, я и представить себе не могла, что вся эта трагическая история вдруг приобретет совершенно новый, неожиданный оборот.
Мы пригласили Гренера к ужину, и, зная, как он любит вкусно поесть, я постаралась, чтобы комиссар не разочаровался: раздобыла раков, отличной лососины, превосходный редис, свежие огурцы и помидоры, чем особенно приятно полакомиться зимой, приготовила мясо по-милански, любимое Гренером.
Увидев все это на столе, он молитвенно сложил руки и возвел глаза к потолку.
