Кир Булычев - Каждому есть что вспомнить
– Где чайник? Где чайник с розовыми цветочками, мерзавец, спрашиваю?
И от ужаса неминуемой физической расправы Удалов захныкал тонким и жалобным голоском, разбудив Ксению, которая, конечно, не знала, каким был голос ее мужа в возрасте пяти лет.
Потому что инцидент с разбитым чайником произошел еще до войны и наказание за этот проступок никак не соответствовало вине – чайник был разбит неумышленно, но у матери не было другого чайника. И забыл Удалов об этой экзекуции много лет назад.
Не в силах удержать слез, Удалов поднялся с постели, отворачиваясь от Ксении, потому что к нему возвратилось горькое мгновение тридцатилетней давности, когда он застал Ксению, тогда еще тонкую, игривую и недоступную, целующейся с Василием Криватым у ее палисадника, а случилось это именно в тот день, когда Удалов наконец-то решился объясниться ей в любви. И хоть впоследствии Ксения уверяла, что ее поцелуи были не более как сестринскими и объяснялись тем, что Василий уезжал на целину, горе – неожиданность жестокого удара – пронзило вдруг сердце пожилого и давно разлюбившего жену Корнелия Ивановича, и он кинул на нее взгляд, полный такой неприязни и обиды, что Ксения не посмела ничего спросить. Она привыкла говорить о своем муже, будь он рядом или отсутствовал, тоном презрительным и даже сварливым – хоть бы провалился! Муж был никчемным грузом, проклятием, вечным напоминанием о бесцельно прожитой жизни. Но в случае, если возникала, чаще всего вымышленная, опасность потерять его, в Ксении просыпалась орлица, готовая лететь в партком с заявлением: «Мой муж – никчемный мерзавец, немедленно верните мне мужа!»
И вот сейчас, встретив горький взгляд Корнелия, Ксения истолковала его ложно, мысленно связала с таинственной Машенькой и поняла, что пора готовиться к походу в общественные организации.
А Удалов, выйдя в ванную, чтобы умыться и почистить зубы, уже понял, что виной его состоянию – обострившаяся память, и начал побаиваться самого себя. Стараясь изменить течение событий, он принялся вслух себя уговаривать:
– Подумаем о приятном, а? Вспомним чего? Ну как в ЗАГС ходил с Ксенией. Или как пятерку получил на контрольной в шестом классе.
Обе эти сцены послушно и мгновенно вспыхнули в мозгу во всех деталях, вплоть до синего платья регистраторши в ЗАГСе и насморка свидетеля Семенского, но радость была чисто формальной и сердца не задела. Зато он почему-то вспомнил, как при выходе из ЗАГСа Ксения сломала каблук, и как она расстроилась из-за этого, и как тогда же, глядя на покрасневшее в неожиданном гневе лицо молодой жены, Удалов с ужасом понял, что выбор его был неверен и ему предстоит отныне много раз, пока не кончится жизнь, видеть эти покрасневшие от гнева щеки и слышать этот визгливый голос.
Удалов, близкий к слезам, с нервно бьющимся сердцем вышел из ванной и направился было к письменному столу, чтобы приняться за статью. Разумеется, он отлично помнил теперь все наставления дяди Георгия (именно Георгия) и тот яркий день, когда они, молодые члены бригады, дав обещание завершить кладку второго этажа, не уходили со стройплощадки восемнадцать часов кряду. И Удалов уже был готов сесть за стол, чтобы зафиксировать это воспоминание на бумаге – воспоминание приятное, несшее в себе чувство удовлетворения, приобщения к созидательному труду… и вдруг он замер. Рядом с тем большим и добрым воспоминанием в памяти как клещ таилось воспоминание мелкое, присосавшееся к главному, ведь именно в тот день… С какой яркостью Корнелий мысленно увидел эту картину: вот он стоит наверху и видит, как через улицу бежит к нему песик Брысь, беспородный, никчемный, но свой. И как несущийся грузовик сшибает собачку. Буквально на глазах.
Ксения, вышедшая за мужем в большую комнату, увидела, что тот почти одет, стоит с зубной щеткой в руке над письменным столом и тихо рыдает.
Удалов спиной почувствовал взгляд жены, отбросил зубную щетку и выбежал на улицу. Но добежал лишь до ворот. Невероятная горькая боль пронзила его, как только он увидел почерневшие от старости, отполированные временем столбы у ворот… Это было в войну, у Удалова был друг Митя. Удалов жить не мог без друга Мити. И однажды он увидел, как из ворот с трудом, задев за столб осью правого колеса, выезжает тяжело груженная телега, а наверху сидит плачущий Митя – никто не сказал Удалову, что Митя с бабушкой и матерью уезжает в город Вологду, и никому из взрослых не пришло в голову, что Удалов не может жить без Мити, а Митя – без Удалова…
Корнелий Иванович гладил почерневший столб ворот и понимал, как непростительно было все эти десятилетия не думать о Мите и вычеркнуть его из памяти…
– Корнелий Иванович! – Из окна второго этажа выглянула лысая, блестящая голова Льва Христофоровича. – Как дела со статьей? Помогло средство?
– А идите вы… – Удалов махнул рукой и быстро пошел со двора.
Ксения выбежала из подъезда и замерла, не смея бежать за мужем.
– Что с ним? – спросил Минц.
– Не знаю, Лев Христофорович, – ответила Ксения. – Что-то случилось. Уходит он от меня, вижу, что уходит, а я ни в чем не виновата…
А в это время Удалов стоял в ста метрах от дома. Конечно, он никуда не уходил. Он лишь старался спрятаться от воспоминаний, но каждый новый шаг наталкивал его на них.
Он замер над прудиком. Нет, это сегодня водоем кажется прудиком. А тогда, в детстве, когда Удалова сбросили в воду два пятиклассника, он представлялся большим и бездонным озером. Но страшнее тогда было не это, а то, что пятиклассники отобрали деньги, выданные матерью на молоко, и еще страшнее – то, что вечером собирались идти обедать к тете Агриппине и мать велела беречь выглаженные штаны.
Удалов побежал прочь от прудика.
Он бежал посреди улицы, ничего не видя и стараясь не смотреть по сторонам. Он боялся любого предмета, дома, камня, могущего вызвать острое сжатие в груди или неожиданную вспышку горя.
Ему даже некогда было осознать, что происходит, почему он, человек уравновешенный и скорее счастливый, чем наоборот, вдруг попал в жуткую передрягу только из-за того, что у него хорошо заработала память. И он не видел, что за ним спешат Ксения и профессор Минц.
– Все время плачет? – спрашивал на бегу Лев Христофорович.
– Сердится! – отвечала Ксения. – Не улыбнулся ни разу, на меня волком смотрит, бешеный…
– И статью не пишет?
– Поглядел на нее и зарыдал, буквально слезы полились…
– Понятно.
Они настигли Удалова у реки Гусь.
Было такое впечатление, что он собрался топиться. Он быстро спускался по косогору, расстегивая рубаху. В этот момент он видел перед собой лишь поднимающуюся в мольбе голову Машеньки, слышал ее сдавленный крик – вода тогда была холодной и серой, и лодка, в которой она перебиралась с того берега, перевернулась уже недалеко от Удалова, который ждал ее, и Машеньку быстро понесло течением, и надо было сделать страшное усилие над собой, чтобы кинуться в воду, холодную и злую, а он ведь плавал еле-еле и знал заранее, что Машеньку ему не спасти, но надо было все равно нырять и утонуть самому, потому что остаться на берегу тоже было нельзя. И он тогда вошел в воду по колено – вода обожгла ноги и прижала брюки к икрам и начала толкать вниз, вслед за Машенькой, и Корнелий все медлил, никак не мог заставить себя сделать еще один шаг. А потом он увидел, как совсем недалеко с берега в столбе брызг, как торпеда, врезался в воду дядя Георгий – почему он оказался тут? И он плывет, и они с Машенькой все уменьшаются и растворяются в серой мгле… А потом дядя Георгий долго болел воспалением легких, а Машенька ничего не сказала Удалову. Но это было потом.
