Стенли Вейнбаум - Миры если
Правда, лишь на время. Когда начался весенний кризис 2010, вернувший меня отцу и фирме, моя котировка упала у нее еще стремительней, чем котировка биржевая. В феврале мы были обручены, в апреле почти не разговаривали друг с другом, а в мае я продал акции - как всегда, слишком поздно.
И сейчас она была на экране психомата, явно испытывающая затруднения с сохранением прежней стройности и не сохранившая даже половины своей былой красоты. Она смотрела на мое "я" на экране враждебно, а я не менее враждебно смотрел на нее. Шум превратился в голоса.
- Ты идиот! - кричала она. - У тебя нет права держать меня здесь! Я хочу вернуться в Нью-Йорк, где есть хоть немного жизни, мне надоели ты и твой гольф.
- А с меня довольно тебя и твоих сумасшедших друзей.
- Они, по крайней мере, живут, а ты живой труп. Думаешь, если ты рискнул и тебе повезло, так это и все?
- Смотрите на эту Клеопатру! Твои знакомые таскаются за тобой, потому что ты устраиваешь приемы и тратишь деньги мои деньги.
- Лучше тратить их так, чем на перекатывание белого шарика!
- Правда? Надо бы тебе самой попробовать, Мари. - Это было ее настоящее имя. - Это помогло бы тебе сохранить стройную фигуру, хотя не знаю, может ли тебе вообще что-то помочь!
Глаза ее яростно вспыхнули и... в общем, это были неприятные полчаса. Не буду описывать их детально, но я был рад, когда изображение на экране превратилось в бесформенные белые облачка.
- Фью! - присвистнул я, глядя на ван Мандерпутца, который все это время что-то читал.
- Понравилось?
- Понравилось?! Знаете, похоже, мне повезло, что тогда я потерял все. Отныне я не буду об этом жалеть.
- Именно это, - торжественно возвестил профессор, - и есть вклад ван Мандерпутца в дело человеческого счастья. Говорят, что самые печальные слова - это: "А ведь все могло быть иначе". Это уже неверно, мой дорогой Дик. Ван Мандерпутц доказал, что нужно говорить: "А ведь могло быть и хуже".
Было уже очень поздно, когда я вернулся домой, из-за чего поздно встал и так же поздно явился в контору. Мой отец совершенно напрасно завелся и, как обычно, переборщил, говоря, что я никогда и никуда не приходил вовремя. Он забыл о том, что когда-то будил меня и тащил за собой. И вовсе ни к чему было с иронией напоминать, что я опоздал на "Байкал", Я напомнил ему о катастрофе лайнера, а отец холодно ответил, что, будь я на борту, корабль наверняка опоздал бы и не столкнулся с британским транспортником. Также не к месту было замечание, что когда мы с ним выбрались на несколько недель в горы, поиграть в гольф, даже весна запоздала. Это уж не моя вина.
- Диксон, - закончил он, - ты не имеешь ни малейшего понятия, что такое время. Совершенно никакого.
Я вспомнил разговор с ван Мандерпутцем, и в голову мне тут же пришел вопрос.
- А ты, отец, имеешь о нем понятие?
- Разумеется, - сурово ответил он. - Несомненно, имею. Время, - сказал он тоном оракула, - это деньги.
Ну как можно спорить с такими взглядами?
Впрочем, его слова обижали, особенно, если вспомнить о "Байкале". Может, я и опаздываю, но разве мое присутствие на борту могло предотвратить катастрофу? В некотором смысле я становился ответственным за смерть тех сотен пассажиров и членов экипажа, которых не удалось спасти. Эта мысль мне совсем не нравилась.
Конечно, если бы они подождали меня еще пять минут, или если бы я успел вовремя, и корабль улетел по расписанию, а не с опозданием на пять минут, или если...
Если! Слово это напомнило мне ван Мандерпутца и его субъюнктивизор - миры "если", странные, нереальные миры, существовавшие вне действительности, не в прошлом и не в будущем, а сейчас и все-таки вне времени. Где-то среди этих эфирных бесконечностей была одна, представляющая мир, возникший, если бы я успел на лайнер. Нужно было только позвонить ван Мандерпутцу, договориться с ним, а потом - просто проверить.
Однако это было нелегкое решение. Скажем, оказалось бы, что я виноват - разумеется, не перед законом, здесь не было признаков преступной небрежности или чего-то подобного, и даже не морально ответственен, поскольку никоим образом не мог тогда предвидеть, что мое присутствие или отсутствие могут так существенно повлиять на жизнь и смерть пассажиров. Это была просто ответственность, и все же я не хотел этого знать.
Точно так же не хотел я и оставаться в неведении. Неуверенность тоже мучительна и не менее болезненна, чем муки совести. Может, я сохраню больше нервов, если узнаю, что отвечаю за катастрофу, чем если буду засорять голову напрасными сомнениями и ненужными укорами. Короче говоря, я схватил видеофон, соединился с университетом и наконец увидел перед собой широкое веселое интеллигентное лицо ван Мандерпутца, которого позвали к аппарату с утренней лекции.
Еще чуть-чуть, и я успел бы на встречу с профессором вечером следующего дня. Я приехал бы вовремя, не попадись мне глупый полицейский, обязательно хотевший влепить мне штраф за превышение скорости. Так или иначе, но ван Мандерпутц был потрясен.
- Ого! - воскликнул он. - Ты застал меня просто чудом. Я хотел пойти в клуб, потому что ждал тебя не раньше чем через час. Ты опоздал всего на десять минут.
Я игнорировал это замечание.
- Профессор, мне нужно воспользоваться вашим... гм... вашим субьюнктивизором.
- Что? Ах вот как. Тебе повезло, я как раз собирался его разобрать.
- Разобрать? Зачем?
- Он выполнил свою задачу: дал толчок идее гораздо более важной, чем сам. Мне нужно место, которое он занимает.
- А что это за идея, конечно, если мой вопрос не слишком бестактен?
- Нет, не слишком. И ты, и мир, с нетерпением ждущий этого, можете все узнать, но ты услышишь об этом из уст самого автора. Это ни много, ни мало автобиография ван Мандерпутца. - Он сделал драматическую паузу.
- Ваша автобиография? - Я вытаращил на него глаза.
- Да. Мир нуждается в ней, хотя, возможно, этого и не знает. Я подробно опишу всю свою жизнь и работу, предстану перед всеми как человек, ответственный за то, что Тихоокеанская Война 2004 года продолжалась три года.
- Вы?
- И никто другой. Не будь я тогда лояльным голландским гражданином, сохраняющим нейтралитет, вражеские силы были бы уничтожены в течение трех месяцев, а не трех лет. Об этом мне сказал субьюнктивизор: я изобрел бы устройство для прогнозирования шансов каждого сражения; ван Мандерпутц убрал бы элемент неуверенности из искусства ведения войны. - Он торжественно поклонился. - Такова моя идея - автобиография ван Мандерпутца. Что ты об этом думаешь?
Я наконец собрался с мыслями.
- Это... это великолепно! Я сам куплю один экземпляр. Даже несколько - я разошлю их знакомым.
- А я, - ван Мандерпутц стал вдруг многословным, - подпишу тебе твой экземпляр, и он станет бесценным. Я напишу какую-нибудь подходящую сентенцию, что-нибудь вроде: "Magnificus sed non superbus". "Великий, но не надменный". Это очень хорошо определяет ван Мандерпутца, который, несмотря на свре величие, человек простой, скромный и вовсе не заносчивый. Разве нет?
