Юрий Петухов - Боль
- Чего-о-о?!! - брызнуло во все стороны слюной.
Вислогубый отчаянно сопротивлялся, орал и грозился. Но его по цепочке, почти в точности повторяя Иванов прием, продвинули к выходу и вытолкали наружу. Кто-то обтирался, поругивая вислогубого, но болыпинство его "обидчиков" и не знали, не поняли толком, в чем дело, - им передали жертву и они машинально, послушные воле, как им казалось, большинства, подчиняясь некой изначальной силе, добросовестно выполнили свое дело. А в чем провинился несчастный вислогубый крикун, так и не уяснили. С улицы все неслось визгливое: "чего! чего!! чего!!!" Ивану стало жаль мужичка, да и вообще на душе муторно было - нехорошо он с ним обошелся, нехорошо. Ну да наплевать, уж больно противный тип, с такими только так!
Потихонечку продвигались. От шума и жары, а главное, от духотищи немыслимой кружилась голова, слабели ноги. Но оставалось совсем чуть-чуть. Вот уже притиснулся к соску стоящий перед ним доходяга в плотном черненьком, несмотря на погоду, пиджачке, с дряблым затылком, переходящим в такую же дряблую шею. Голова на этой тонкой шее подергивалась и, не переставая, мелко тряслась - от вожделения ли, от близости ли заветного стакана... Только стакана как раз и не было, не освобождался. Дряблый ждать долго не стал, пошел на рискованный эксперимент, просунул маленькую сморщенную голову прямо под сосок, бросил монету и принялся жадно всасывать струю. Большая часть пролилась мимо, и дряблый недовольно крякнул. Повторять в том же духе не стал.
- Аршин давай! - заорал он. - Совсем, что ли, совесть потеряли?!
Задние поддержали - и через полминуты в руках дряблого затрясся белесый стакан. Ивана уже мутило. Но он был терпелив и настойчив. Последние секунды, последние! А там - махнуть по-быстрому, и вон из этой рыгаловки вонючей! Мужик в черном пиджаке не спешил. Плечи у него как-то расправились даже, и сам он вроде бы подрос на глазах. Стакан наполнял в три приема, до самых краев. Тянул медленно, по четверть глоточка, но не отрываясь. Дрожь в нем улеглась, утихомирилась, только локоть иногда вздрагивал нервно.
- Эй там, давай шустрей! - кричали в спину. - Другие, что, не люди?!
Дряблый не спешил. Залив содержимое внутрь, он ставил стакан под сосок и снова метал в щель монетки. Уже четвертый, отметил Иван. Он не волновался - рука была наготове, стоит дряблому выпустить стакан, он его тут же перехватит. И все, и точка! Но тот, чувствовалось, дорвался. По морщинам затылка и шеи тек крупный желтоватый пот. Стакан курсировал от соска ко рту. Шестой! Нервы начинали сдавать, сколько можно... Дряблый вдруг ткнулся лбом в автомат, замычал довольно и громко. Иван вцепился в стакан - еще уронит, разобьет, тогда возни надолго. Дряблый стакана не выпускал и все мычал, тыкал двугривенным в щель, не попадая. И стоял у соска как вкопанный. С большим трудом, больше расплескав, он наполнил-таки стакан. А вот вылить в себя - не удалось, бормотуха потекла по щекам, подбородку, на пиджачок. Мычание усилилось, дряблого повело, он толкнул соседа слева, пролил у того половину драгоценной влаги, получил за это толчок, повалился вправо. Иван все же исхитрился, вырвал из цепких пальцев стакан, заляпанный, мутный, с въевшейся в дно чернотой. Вымыть его было негде - мойка, залитая портвейном и еще чем-то желтым, не работала. Иван вытащил из кармана платок, протер края.
- Шевелись давай! Людям тоже надо! - подгоняли сзади.
Дряблый после безуспешных бросков вправо и влево, рухнул под ноги, на замызганный, залитый плодовой бурдой пол. Кто-то принялся его поднимать. Но не смог помочь бедолаге, наклониться было невозможно, толчея мешала. Иван не смотрел по сторонам. Он влил в себя на сорок копеек тормозухи, подставил стакан еще раз - уж коли отстоял, вытерпел столько мучений, так не уходить же несолоно хлебавши! В эти секунды он очень хорошо понимал дряблого. Правда, того уже совсем запинали, сейчас его усиленно переталкивали ногами к стенке, чтоб не мешался. И вроде понимали, и брезговали одновременно, и жалко было, человек-таки, но куда деваться, мешает, да и ему самому там удобнее будет, у стены-то. Иван в этой возне участвовать не стал, даже ногой в ботинке не захотел притрагиваться к извалянному, грязному мужичку, пиджачок которого из черного превратился за несколько минут в довольно-таки пестрый, сложнейших цветовых оттенков с преобладанием желто-серого. Он еще трижды повторил процедуру, твердо поставил стакан на место, развернулся. Только теперь заметил, что рубаха на нем мокра насквозь, как из ведра, но не расстроился - на солнышке быстро обсохнет.
Иван повернул голову - дряблый лежал рядом со старухой в синем халате, продолжая довольно мычать. Месиво со стены стекало вялой струйкой ему на рукав вместе с погибшими алчными осами. Пьяная старуха участливо качала головой, улыбалась чему-то далекому, своему.
Все, хорош! Ивана чуть не вырвало. Чтобы еще хоть раз в эту обираловку, гадюшник, никогда! Он рванулся к выходу, не обращая ни малейшего внимания на недовольство распихиваемых, работая и плечами, и локтями, и коленками.
На улице была благодать. Если бы не знал, что тридцать по Цельсию, решил бы - утро в сосновом бору: такая свежесть, столько воздуха, это одно - уже счастье! И чего прутся внутрь, дурачье! Народу было вдвое больше, да и вел он себя активнее. Наверное, где-то с полчаса как закончилась смена на соседнем огромном заводе, последняя на этот день. По крайней мере, для автопоилки. Эх, сколько же она выдержала таких натисков, сколько еще выдержит!
Иван остановился невдалеке от толпы, закурил. И чего его потянуло сюда? Психоз какой-то, массовое, коллективное сумасшествие. Сейчас он рассуждал легко и беззлобно, постаивая в сторонке, сейчас он был довольный и безразличный к окружающему. Все казалось более-менее нормальным, местами даже прекрасным.
У входа лежало уже трое. Вернее, один полусидел, прислонившись к стене, блаженно пустив слюну из полуоткрытого рта. А тот, что вздымал руки, благословляя судьбу или, кто его знает, прося о помощи, утих и почивал мирно, не шевелясь. Смуглый толстяк в белом халате, лениво млевший под свирепым солнцем час назад, нашел себе забаву - очень экономно, малюсенькими крохами он потрошил сдобную булку, подманивая глупых сизарей к сидящему у стены. Голуби наглели на глазах. Поначалу копошившиеся у стоптаных башмаков спящего, они вслед за крошками забирались повыше, на колени. Из очереди с угодливым одобрением, подхалимски хихикали.
- Этому раззяве в рот булку пихать надо, не проснется, вот хохма будет! - предложил особо нетерпеливый.
Толстяк начальственно, еле заметно кивнул пару раз, не поворачивая головы и не прерывая своего занятия. Он и сейчас был выше всех. Занятие доставляло ему удовольствие. Он неспешно, даже с нарочитой ленцой обсыпал крохами грудь и плечи пьяного, делал это уже не жалея булки, обильно расточая свои "благодеяния", но не переставая кривить свои пухлые капризные губы. Оставшийся большой кусочек сдобы аккуратно положил сверху, на голову... Но сизари не оправдали его ожиданий - с груди они еще сдернули пару крошек, но замахнуться повыше, видимо, не решились, отступили.
