Уильям Моррисон - Рассказы
— Это правда.
Хорриган ждал продолжения, но Мешок не в пример сенаторам не стал вдаваться в подробности. Один из членов комитета спросил:
— Где же вы найдёте индивидуума, способного вести разумную беседу со столь мудрым существом, как вы?
— Здесь, — ответил Мешок.
— Необходимо задавать конкретные вопросы, сенатор, — заметил Зиблинг. — Мешок обычно не говорит о том, о чём его не спрашивают специально.
Сенатор Хорриган поспешно сказал:
— Я полагаю, сэр, что когда вы говорите о подыскании интеллекта, достойного беседы с вами, вы имеете в виду одного из членов нашего комитета, и я уверен, что из всех моих коллег нет ни одного, кому можно было бы отказать в этом. Но все мы не можем растрачивать наше время, необходимое для выполнения множества других обязанностей, и я хотел бы спросить вас, сэр, кто из нас, по вашему мнению, в особенности располагает мудростью, требуемой для этой огромной задачи?
— Никто, — сказал Мешок.
Сенатор Хорриган был смущён. Другой сенатор покраснел и спросил:
— Тогда кто же?
— Зиблинг.
Хорриган забыл о своём благоговении перед Мешком и вскричал:
— Это подстроено заранее!
Только что говоривший сенатор вдруг сказал:
— А почему здесь нет других клиентов? Разве время Мешка не продано далеко вперёд?
Зиблинг кивнул.
— Мне приказали аннулировать все ранее заказанные консультации, сэр.
— Какой болван это приказал?
— Сенатор Хорриган, сэр.
На этом расследование, собственно, и закончилось. В последний момент сенатор Хорриган успел задать Мешку отчаянный вопрос:
— Сэр, буду ли я переизбран?
Крики возмущения, исторгнутые его коллегами, заглушили ответ Мешка, и только вопрос был услышан отчётливо и разнесён радиостанциями по межпланетному пространству.
Эффект этого происшествия был таков, что сам по себе явился ответом на вопрос сенатора Хорригана. Он не был переизбран. Но ещё перед выборами он успел проголосовать против назначения Зиблинга на пост собеседника Мешка. Зиблинг всё-таки был назначен четырьмя голосами против трёх, и решение комиссии утвердил Совет. А сенатор Хорриган исчез на время как из жизни Мешка, так и из жизни Зиблинга.
Зиблинг ожидал своего первого часового интервью с Мешком не без некоторого трепета.
* * *«О чём же, — думал Зиблинг, — я должен буду говорить с ним?». Он боялся потерять то доброе мнение, которое Мешок почему-то составил о нём.
Некоторое время он стоял перед Мешком молча. К его изумлению, Мешок заговорил первым — впервые заговорил сам, не ожидая вопроса. — Вы не разочаруете меня? — сказал он.
Зиблинг улыбнулся. Мешок никогда ещё не говорил так. Впервые он показался Зиблингу не столько механическим мозгом, сколько живым существом. Зиблинг спросил:
— Сколько вам лет?
— Четыреста тысяч. Я могу указать свой возраст с точностью до долей секунды, но я полагаю, что точные цифры интересуют вас меньше, чем моих обычных собеседников.
«Мешок по-своему не лишён чувства юмора», — подумал Зиблинг и спросил:
— И сколько лет вы провели в одиночестве?
— Более десяти тысяч лет.
— Однажды вы сказали кому-то, что ваши товарищи были убиты метеоритами. Вы не могли оградить себя от этой опасности?
— Чем больше вещей становится для вас возможными, тем отчётливее вы осознаёте, что ничего нельзя сделать, минуя законы природы. Мы не были и не могли быть всесильными. Иногда кто-нибудь из особо глупых клиентов задаёт мне вопросы, на которые я не могу ответить, а потом сердится потому что чувствует, что заплатил деньги напрасно. Другие просят меня предсказать будущее. Я могу предсказать только то, что могу рассчитать, но способность моя к расчётам тоже ограничена, и хотя мои возможности по сравнению с вашими огромны, они не позволяют предусмотреть всего.
— Какие особенности вашего организма или какие органы мышления позволяют вам так много знать?
Мешок заговорил, но слова его были непонятны Зиблингу, и он признался в этом.
— Я мог бы сказать вам сразу, что вы не поймёте, — промолвил Мешок, — но я хотел, чтобы вы осознали это сами. Чтобы объяснить всё это, мне пришлось бы продиктовать вам с десяток томов, и тома эти вряд ли были бы поняты даже вашими специалистами по биологии, физике и тем наукам, которые вы ещё только начинаете изучать.
Зиблинг не отвечал, и Мешок проговорил словно в раздумье:
— Уже много месяцев я в ваших руках, но ни один из вас ещё не задавал мне важных вопросов. Те, кто желает разбогатеть, расспрашивают о минералах и о концессиях на участки, спрашивают, как сколотить состояние. Некоторые врачи спрашивали меня, как лечить смертельно больных богатых пациентов. А когда задают вопросы ваши сенаторы, они оказываются самыми глупыми из всех, ибо хотят только знать одно — как удержаться у власти.
— Так ли велика моя ценность, как это кажется? — продолжал Мешок. — И следовало бы спросить, что приносят мои ответы — пользу или вред?
— А что они приносят?
— Вред. — Процесс достижения истины так же драгоценен, как и сама истина. Я лишил вас этого. Я даю вашим учёным истину, но не всю, ибо они не знают, как достигнуть её без моей помощи. Было бы лучше, если бы они познавали её ценой многих ошибок.
— А почему вы вообще отвечаете на вопросы?
— Единственное удовольствие, какое я могу ещё получать от жизни, состоит в том, чтобы давать информацию.
— А вы не могли бы находить удовольствие во лжи?
— Я также неспособен лгать, как ваши птицы неспособны покинуть Землю на собственных крыльях.
— Ещё один вопрос. Почему вы потребовали, чтобы во время отдыха разговаривал с вами именно я? У нас есть блестящие учёные, великие люди всех сортов, из которых вы могли бы выбирать.
— Я избрал вас, потому что вы честны.
— Спасибо. Но на Земле много других честных людей. И на Марсе, и на других планетах. Почему я, а не они?
Мешок, казалось, колебался:
— Это доставило мне маленькое удовольствие. Возможно потому, что я знал — мой выбор будет неприятен тем… семерым…
Это был только первый из многих разговоров с Мешком.
Три беседы подряд Зиблинг потратил, стараясь уяснить, каким образом Мешок смог без всякого предварительного контакта с людьми понять земной язык капитана Ганко в тот исторический час, когда этот сверхразум впервые открыл себя людям, и как он смог ответить словами, практически лишёнными всякого акцента. Но и после трёх бесед у Зиблинга осталось лишь весьма смутное представление о том, как это делалось.
Через год Зиблинг уже затруднился бы сказать, что более занимало его: эти часовые беседы с Мешком или хитроумно-дурацкие требования некоторых мужчин и женщин, заплативших свои сотни тысяч за драгоценные шестьдесят секунд.
