Владимир Михайлов - Вариант "И"
Оставалось только глядеть на площадь. Подробности возникали медленно, словно картинка на проявляющейся в ванночке фотобумаге. Но тренированный взгляд уже отмечал разные мелочи, достойные внимания, даже до участия сознания. Достаточно много, чтобы принять в расчет, виднелось мужиков, а еще больше — парней с выбритыми головами.
Интересно… В моду вошли, надо полагать, вуалетки; лица женщин не закрыты, разумеется, никоим образом — и все же… Впрочем, так даже пикантнее. Неподалеку от газетного киоска четверо парней, бритоголовых, от души лупцевали одного — патлатого. Интересно: за что? Неужели за патлатость? Тетрога mutantur…
Я не успел мысленно закончить древнее изречение, одно из десятка, что я еще помню по-латыни. Потому что ко мне как-то очень незаметно приблизился человек. Его прежде неподвижное лицо сейчас украшала приятная улыбка. Легко угадывавшаяся под пиджаком кобура несколько портила фигуру. Впечатления не улучшало и то, что это именно он несколько минут назад на перроне пытался взглядом просверлить мне затылок.
— Здравствуйте, Саладин Акбарович, — проговорил он не тихо, но и не громко — совершенно нормально проговорил. — С возвращеньицем…
Он, разумеется, ошибся. Мое имя от рождения — Виталий Владимирович. Он же, надо полагать, принял меня — ну, не знаю за кого: за араба, может быть, хотя я — чистый русак. Или почти чистый. Правда, от природы смугловат, да и последние полтора месяца, проведенные то в Эль-Ваджхе, то в Джидде — словом, на побережье Красного моря, как правило, не страдающем от отсутствия солнечного света, — добавили южных черт в мою внешность. Но спутать так… Намеренная ошибка? Нет, я не встречал заговорившего со мною никогда в жизни. И долю секунды метался в поисках подходящего к случаю ответа.
— Извините, я не подаю.
Не знаю, как возразил бы он на мое едва замаскированное оскорбление; к счастью, подоспел носильщик с газетами. Я сгреб их и, хотя дорожил минутой, не удержался, чтобы не спросить:
— Там, близ киоска, — за что они его?
Носильщик, разумеется, оказался в курсе.
— За непочтение к старшим. Ехали в одном вагоне в электричке — он там не уступил места старику.
— Милиционер словно не видит.
— В такое не вмешиваются, сейид.
— Одну минутку… — снова заговорил неизвестный.
Но я уже рыбкой нырнул в машину, захлопнул дверцу и дал водителю адрес:
— Отель «Рэдисон-Славянская».
Он врубил скорость. Задок машины завибрировал — и я вместе с ним.
Ощущение было неприятным.
— Задний мост? — поинтересовался я. Он кивнул.
— Чего же так? — сказал я. — Новая машина… Водитель аккуратно опустил окошко, сплюнул наружу и снова поднял, нажав кнопку.
— Наша работа… — пробормотал он, завершив эту процедуру. — Абы продать… — И после некоторой паузы добавил, словно угрожая кому-то:
— Вот мусульманы все схватят, дадут просраться…
— Что, много их уже понаехало?
— Да не сказать. Наших, русских, среди них все больше становится. Эти прям-таки звереют, со стопарем к нему уже не подойдешь…
— А вы за кого? — осмелился полюбопытствовать я.
Шофер ответил не сразу:
— А пошли они все…
И, еще помолчав, добавил:
— Все будут за того, кто жить даст нормально. Чтобы, если, скажем, едешь поглядеть на заграницы, — относились бы, как ко всем людям, и лучше даже. Только откуда такой возьмется?
— Ну а если государь?.. — не утерпел я.
— Ну, от начальства разве чего дождешься. Да еще и кого выберут?
На этот вопрос можно было бы ответить много чего; но я не стал продолжать разговор. Откинулся на спинку сиденья и хотел закрыть глаза, но раздумал. Надо было смотреть, смотреть, только смотреть. Хотя бы из чистого любопытства. Все-таки интересно: что случилось в Москве за столько лет, благополучно прожитых ею без меня. И не менее интересно подумать о незнакомце. О том, что принял меня совсем за другого человека.
Да, значит, кто-то в Москве помнит Салах-ад-Дина ибн Акбара Китоби, побывавшего здесь два с половиной года тому назад, в январе две тысячи сорок третьего, в связи с некоторыми делами, в том числе и теми, что интересовали меня сейчас. Но я-то — честь имею, Виталий Владимирович Вебер, из российских немцев, но, в общем, откликающийся, когда говорят: «Эй ты, русак!» — здесь вот уже двадцать лет как не был. С самого дня отъезда, состоявшегося в двадцать пятом году, от чего никуда не денешься.
…Машина взлетела на эстакаду, простершуюся над по-старому узкими ущельями Брестских улиц, чтобы на втором ярусе движения совершить, проскочив съезд на Тверскую, плавный'поворот к Триумфальной. Миновали развязку, выводившую вверх — на третий ярус, на магистраль Север — Юг, и вниз — к Каретному ряду. Я пожалел, что не попросил шофера ехать улицами: отсюда, сверху, мало что можно было увидеть; придется отложить на потом.
Однако тут же я подумал, что этого «потом» может и не быть. Мы уже снизились на первый ярус на Смоленской развязке, по эстакаде промахнули над Москвой-рекой левее старого Бородинского моста и оказались на поверхности земли на длинной площади перед Балканским вокзалом, бывшим Киевским. Шофер безмолвно крутил баранку. И вдруг, почти неожиданно для самого себя, я сказал ему:
— Погоди к отелю. Сделаем колечко. Хочется посмотреть — давно я тут не бывал. Развернись, выскочи на Смолягу, по Дубль-Арбату в центр, и уже оттуда через Пречистенку — назад.
Ни слова не сказав, он пошел на разворот, чтобы спуститься на набережную.
После непростых маневров мы выбрались на Кольцо. Я держал газету в руках, но не читал. Мне хотелось видеть. Видеть и думать. Я доверяю первым впечатлениям. От них зависят решения. А они, в свою очередь, должны повлиять на действия. Которые, хочешь не хочешь, придется совершать.
С первого взгляда можно было безошибочно определить, что город сделался наряднее, хотя и не чище, или, вернее сказать, — стал выглядеть богаче.
Народу на улицах было полным-полно — всяких цветов; одевались отнюдь не бедно, но и не столь ярко, как в мои времена; в красках и покроях ощущалась некая сдержанность. Снова вуалетки, снова бритые головы.
Бород стало побольше, несколько изменился их фасон — мне, недавно побывавшему, как уже упоминалось, на Аравийском полуострове, он не представился странным. Число машин, пожалуй, выросло, но если прежде в Москве преобладала европейско-японско-американская техника, то сейчас отечественной стало значительно больше — не старых, доезжавших век свой одров, но современных — нижегородских, московских, уральских, красноярских, минских, кенигсбергских и еще каких-то, мне и вовсе неизвестных. Витрины выглядели цивилизованно, хотя судить о ценах я пока не мог. Транспорт в своем движении придерживался правил, что всегда является убедительным признаком соблюдаемого порядка и спокойствия; милиции, однако, виднелось много и, судя по автоматам, какими были вооружены городовые, она готовилась — в случае нужды — к решительным действиям.
