Валерий Белоусов - Витязи из Наркомпроса
Глава первая
«Утро красит нежным цветом…», или «Утро туманное, утро седое…», или «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…»
0.Если бы сторонний наблюдатель каким-то немыслимым чудом оказался вдруг в Доме-Два (куда сторонний наблюдатель может попасть исключительно под строгим конвоем, и тогда ему уж вовсе не до наблюдательности!), и очутился бы за спиной стоящего перед высоким окном с кремовыми занавесками невысокого лысоватого человека, в зеленой диагоналевой гимнастерке с крапчатыми петлицами, на которой золотились две скромные пятиконечные звездочки, то он, сей досужий наблюдатель — не понял бы ничего.
Ну, стоит некий вполне невзрачный, чуть полноватый, в круглых металлических очках человек и пусть себе стоит, сохраняя на задумчивом лице с острой, клинышком бородкой то самое участливо-заботливое выражение, какое порою бывает у неравнодушного врача перед одром умирающего больного.
Ничего бы не мог прочитать сторонний наблюдатель на довольно умном интеллигентном лице старшего лейтенанта ГБ (что по уровню звания соответствует армейскому командиру батальона) товарища Николая Ивановича Сванидзе. Да на висящем в кабинете портрете Генерального Комиссара Госбезопасности товарища Ежова можно было гораздо больше увидеть! Там буржуазный лже-ученый Ламброзо просто отдыхает! Прямо таки иллюстративная картинка к его монографии «Типы преступников»: изображен типичный запойный пьяница, дебошир и истерик, кроме того, возможный ситуационный убийца.
И никто бы не предположил, о чем думает сейчас товарищ Сванидзе, что он ощущает в глубине своей чуткой души…
А ощущал Николай Иванович, в конце длительного и очень плодотворного рабочего дня, заканчивавшегося по традиции Стального Отряда Меченосцев только в восьмом часу утра, глядя на задорно звенящие на повороте к Охотному Ряду (тьфу ты, к проспекту Маркса!) блестящие красным лаком трамваи, и на торопливо спешащий на постылую совслужбу по Большой Лубянке серый разночинный народ, следующее…
Презрение. Искренняя ненависть. Снисходительная жалость…
Вот что мешалось в его нежной и ранимой душе.
Ненависть к огромному, ленивому, тупому, жестокому русскому быдлу. Презрение к его долготерпеливой, безгласной, безответной, нелепой планиде. Жалость от того, что мало кто… да что там! Никто из кишащих, как мураши, под его окном людишек еще ничего не знал о том, что такое значит новое тайное слово «лимит» и что такое будет значить совсем скоро «разнарядка по категориям»…
А он, Коля Сванидзе, уже знал! И как некий небожитель предвидел незавидный удел многих! И это осознание его ИЗБРАННОСТИ наполняло душу старшего лейтенанта ГБ неким особенным величием… Жаль, понимаемым пока только лишь одним им, Николаем Ивановичем.
Зачем же, скажете вы, испытывал такие чувства Сванидзе к народу, который сытно кормил и сладко поил его, и на страже которого Николай клялся стоять со щитом и мечом, вышитыми золотой канителью на его нарукавном шевроне?
Да, знаете, вот так уж случилось…
Русский народ напоминал ему пускающего счастливые слюни огромного дебила, богатырски-сильного недоумка, которого сметливые уличные мальчишки из б-го избранного народа надоумили сожрать кусок навоза, обернув тот в яркую конфектную (так в тексте) бумажку вульгарного марксизма. «Экспроприация экспроприаторов, или грабь награбленное!» Это было понятно даже убогим русским мозгам. Вот и жует теперь через силу обманутый русский богатырь подсунутую ему «конфетку», из обиженных голубых глаз льются горькие слезы, ан поздно! Попался в колесо, так пищи, а беги!
Николай Иванович болезненно поморщился от пришедшей ему на ум великорусской, заботливо сбереженной немцем Далем поговорки. Он продолжал, увы, к стыду своему, думать по-русски… И порою, как истинный великорусский. Ведь небо и облака, траву и деревья, дорожную пыль и утреннюю росу он впервые увидел именно здесь, так что небо для него — это прежде всего русское небо, и зеленая трава, сверкающая алмазами росы, тоже русская, и все самые главные вещи на свете… русские, увы.
Тогда, выходит, он сам тоже русский? «Мороз и солнце, день чудесный…» Тьфу, мерзость какая. Вбитая в него в русской классической гимназии.
Эта мысль его всегда злила. Трава, роса — чушь. Память тела, атавизм сознания и ни черта это не значит. Никакой он не русский. Он анти-русский, он контр-русский.
Кстати, о гимназии… то есть о школе… Николай Иванович плавно, по змеиному, перетек к письменному столу, слепо пошарил среди загромоздивших крытую зеленым сукном столешницу бумаг… где же это? А, вот оно. Мерзость какая.
Поднявшись по широкой лестнице, пролет которой был закрыт крашенной в зеленое металлической мелко-ячеистой сеткой, дабы ни одна вражина не надеялась уйти, прыгнув в него вниз головою, от карающих пролетарских «Ежовых рукавиц», Николай Иванович прошел длинным коридором с бесконечным рядом дверей без табличек (кому надо, тот знает, а остальным ни к чему!), по которому идущие противо-солонь конвоиры с золотым уголком на крапчатых петлицах, постукивая ключами по пряжкам поясных ремней, выводили с допросов последних подследственных. По пряжкам конвойные постукивали, чтобы идущий им на встречу, по-солонь сопровождающий успел обернуть своего конвоируемого лицом к стене, дабы тот не видел, кого да кого еще водят на допрос.
Осторожно постучав (что было совершенно излишне и даже аморально! ничего противоестественного настоящий чекист в кабинете товарища увидеть был не должен! Ну, там товарищ водку пьет, ну, подследственную интеллигентку ка-эр, нагнув над столом, раком пердолит… дело-то житейское! увы, сила проклятой интеллигентской привычки! Уж его и на партсобрании за это песочили-песочили…) Николай Иванович вошел в пропахший мочой и человеческим ужасом уютный кабинет.
В углу, опираясь на распухшие, словно бревна, ноги, как видно третий или даже четвертый день стоял на гуманной выстойке подследственный. Как же не гуманной? Ни соленую воду тебе в нос по капельке не заливают, ни половые органы дверью не щемят…
Просто стоишь и все. Час, другой, третий… День, другой, третий… Оправляться? Извольте на месте, где стоите. Шнырь подотрет. Говорят, это-то и было самым мучительным, особенно для дамочек…
Их еще гуманный Николай Иванович в старательно обгаженный унитаз лицом любил совать. А что? Никакого тебе членовредительства, ни единого синячка…
Хозяин кабинета, меж тем, времени совершенно не терял. Обложившись конспектами, он старательно готовился к семинару по истории ВКП (б).
— А, компривет, виллкомен, камерад оберлейтенант! — радостно воскликнул лейтенант ГБ Ося Тютюкин, в девичестве Осип Удальцов, он же Иосиф Шпильман.
