Василий Щепетнёв - Тот, кто не спит
Что рюкзак полегчал, незаметно, хотя хлеб, сало и лук перемещены из него в желудок. Двести пятьдесят граммов. Тысяча триста калорий. Можно вскипятить ведро воды.
Тропа покинула аллею, стала забирать вправо, терновые кусты расступились, выпуская, он последний раз набрал ягод, на память о старом тракте, и хватило памяти на час пути. Тропа видна плохо, стирается от времени, ползучие побеги трав сшивали ее края.
Солнце светило в спину, и видно было далеко, ясно. Буйная, совсем одичавшая лесополоса шла поперек поля, начинаясь и кончаясь за горизонтом, каждые полверсты прерываемая короткими просветами, оставленными для дороги, по которой полуторки возили бы стопудовые урожаи на разукрашенную флагами весовую.
А и возили — наперегонки, состязаясь с соседней бригадой, на ходу, за баранкой подсчитывая тонны, километры и литры, загадывая, что привезти из города, куда, как победителей, пошлют лучших из лучших на выставку.
Других полос, поперечных становой, раз — и обчелся. Не успели насадить. Три П. план преобразования природы.
Тропа прошла сквозь полосу, теплую, порозовевшую под низким солнцем. Дубы насажаны тесно, доминошными пятериками. Теория внутривидовой помощи. Дружная сплоченность коммуналки.
Шел бесконечный раунд схватки — кто сильнейший, кому жить. Деревья душили друг друга, уродуя и уродуясь сами. Если заснять лесополосу во временном масштабе минута = год, фильм получится не для слабонервных, куда кэтчу и карате.
Но листья шелестели мирно, разуверяя в самой возможности вражды и недоброжелательства.
За лесополосой — та же пустошь, невысокая чахлая трава. Холодная земля. Скупая.
Хутор оказался большой бревенчатой избой-пятистенком, с амбаром, хлевом, парочкой косых сараюшек, летней кухней под навесом, банькой, клозетом. Повыше, шагах в тридцати — журавль колодца.
На длинном ремне, привязанном к вбитому в землю железному колышку кругом выстригала траву коза, а маленькая козочка, свободная и вольная, бегала рядом, как цирковая звездочка, бодая невыросшими рожками невыстроенный барьер арены.
Вытягивая ведро из колодца, он вздохнул. Водичка стоит больно высоко, мутная, придется обеззараживать. Где вы, хрустальные ключи?
— Милок! Эй, милок! — ведро едва не сорвалось вниз. Он оглянулся.
— Ты колодезную воду не пей! — ну, если это одинокая баба Аня, то не такая она и старенькая. За шестьдесят, правда, но жизненной силы на двух тридцатилетних хватит.
— Что так? Теленочком стану?
Хуторянка, не сходя с крыльца, замахала руками:
— Гнилая она. Иди сюда, у меня вода криничная, а колодезная разве на стирку годится, да на полив.
Он подошел. Огород маленький, но ухоженный, сорняков не видно. Зато цветов — от табака до георгинов. Красота. Хуторянка спустилась навстречу, подошла к летней кухоньке, открыла большой, литров на пятнадцать, металлический бак-термос, зачерпнула висевшей на гвозде кружкой:
— Пробуй!
Петров пригубил. Вода и вода. Холодная. Сейчас вкуснее станет. Он скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:
— Монастырский бальзам, — плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и коричневый дым заклубился, расползся по кружке.
— Хотите?
— Не, стара я бальзамы пить. Спиртное, чай?
— Уж и стара, — Петров покачал кружку. — Лет шестьдесят?
— Семьдесят один, — гордо ответила хуторянка.
— Не страшно одной на хуторе?
— Бог от болезней боронит, руки-ноги служат. Опять же из района нет-нет, да и навестят, из собеса.
— По этой тропке? — он отпил желтоватую смесь. Ничего букетец, терпимо.
— Ты, милок, из Глушицы пришел?
— Из нее.
— А если из Богданова, центральной усадьбы, то прямая дорога есть. В сухую погоду доезжают. Хлеба привозят на месяц, крупу, керосин. Уголь на зиму. Мне положено, как фронтовичке. Сам-то что здесь потерял?
— Турист. Люблю тишину.
— Ты садись, сидя пьется лучше, — она пододвинула табурет. — Тишины здесь полно, мешками бери.
— Воевали, значит?
— Снайпером была. Женский снайперский отряд Чужимовой, слыхал? Одиннадцать правительственных наград имею!- бабка села напротив, через узкую деревянную столешницу.
— Бак, поди, тяжело таскать? — Петров кивнул на термос.
— Тележкой что хочешь свезешь.
— Далеко криница-то?
— Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, а не кончается.
— Если дальше пойти, на восток, — Петров показал рукой, — есть путь?
— Какой путь, — покачала головой старушка. — Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе заботятся. Глухомань одна.
— А еще дальше?
— Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для душегубов. Еще вроде армия, вертолеты порой подолгу летают, тренируются. Внизу-то ничего нет, свалятся беды не наделают, разве на меня, старую, упадут, так и то польза выйдет, — она усмехнулась.
— Спасибо за водицу, — Петров поднялся. — Перегон до ночи отмахаю.
— Где же спать будешь? — хуторянка поправила платок на голове.
— Палатка в рюкзаке, — он пошел по тележному следу.
Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь — гостя из дому прочь.
След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего — сидеть в общей камере.
Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.
Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда. Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который вода вливается и выливается в одну и ту же трубу, а зачем, спрашивается? Хатха-иога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.
Ладно, достаточно, довольно.
Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки топать и топать.
Под ногами — чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел, и почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалки или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?
Петров пригляделся к редкому чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горела, знатно, далеко высветило.
Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем дням сегодняшним — пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.
