Елена Хаецкая - Космическая тетушка
Таким образом, тетя Бугго водворилась в свои владения почти мгновенно. Принесли чистое белье, набрали платьев – со шнурами, пряжками и металлическими розами на плечах – моды трех последних сезонов; а кроме того, доставили тетрадь в сафьяновом переплете и несколько перьев, поскольку тетя объявила о намерении писать.
Обиталище тети Бугго располагалось между моей комнатой и покойчиками трех моих сестер – Одило, Марцероло и Кнойзо. Все три были уже барышни и со мною почти не водились. В те годы я считал их задаваками и пустыми созданиями; на самом деле они были добры, смешливы и хороши собой, даже Одило, самая старшая, обладательница фамильного носа.
Наш брат Гатта жил чуть в стороне, рядом с кладовкой, чтобы болтовня обитающих по соседству не мешала ему читать, размышлять и молиться. Я помню Гатту задумчивым, немного грустным, а иногда – грозным. Он представлялся мне чем-то вроде Ангела – так я к нему и относился.
К семейному обеду тетя Бугго спустилась, облаченная в просторное платье с множеством свисающих отовсюду длинных золотых и серебряных лент. При каждом причудливом шаге Бугго (а у нее, как я вскоре установил, было пять различных способов хромать) эти ленты извивались, как будто переговаривались между собой или неодобрительно отскакивали друг от друга в разные стороны.
Дед уже сидел за столом, когда она явилась, и с интересом разглядывал соус. Он всегда так делал, пытаясь угадать ингредиенты, поскольку считал себя великим химиком. Завидев Бугго, он сперва замер, а потом вдруг закричал:
– Первенец! Вот так дела!
Бугго запрыгала к нему, дергая плечом. Дед выскочил из-за стола и устремился к ней навстречу.
– Ты что, удрала?
– Нет! За недостатком улик!
Дед остановился, не добежав до дочери два шага, и неудержимо захохотал, а Бугго, налетев на него, так и оплела старика взметнувшимися лентами.
За обедом дед рассказал памятный случай из детства старшей дочери. Эту историю я слышал от него впервые, и она так поразила мое воображение, что той же ночью мне приснилась. Полагаю, за долгое время постепенно смешались и слились воедино подлинное происшествие, то, что пригрезилось мне ночью, и то, что было искажено за годы хранения в дедовой, не вполне твердой, памяти. Однако за неимением лучшей копии предъявляю ту несовершенную, которой располагаю.
При взгляде в прошлое, свое и чужое, назад, в стремительно распахивающуюся анфиладу комнат, я неприметно для себя проскакиваю ту первую, которая может считаться моей по праву, и оказываюсь в других, более ранних, отцовских и дедовых, где и принимаюсь хозяйничать, как в своих собственных, погруженный в иллюзию огромности присвоенных мною воспоминаний.
Тот летний бал в саду был на самом деле так давно, что дух захватывает, как пытаешься себе это представить. И все же я вижу его, словно наяву: выстриженные шарами и пирамидами деревья, пушистые от листьев и покрытые искусственными цветами, посыпанные желтым гравием дорожки, шелковые туфельки и беленькие, в мелькающих чулках, женские ножки, легкие светлые платья с надрезами, в которые забирается, пузыря их, ветер, смешные прически, взбитые в форме пирогов и обитателей морского дна… Были еще кавалеры, такие же пышные и легкомысленные, и музыканты. Весь сад представлялся пронизанным солнцем и музыкой.
Все это танцевало и летело по дорожкам и газонам, выпархивало из кустов и томно кружилось по траве. Среди беседок и цветочных галерей была и часовня, готовая, если понадобится, стать первой и самой крепкой свидетельницей любви. Туда и бежало, приплясывая, веселое общество, как рой бабочек, сдуваемый ветром; но вдруг один из кавалеров остановился и вскрикнул:
– Там гроб!
Тотчас сломался радостный бег; все замерли. Действительно, у раскрытых дверей часовни, вынесенный на свежий воздух, находился гроб огромного размера, а в нем, сложив на груди руки, лежал покойник – бородатый верзила. Когда все сгрудились возле, мертвец внезапно распахнул глаза и сел. Отпрянув, онемели от страха и неожиданности все, кроме одной девочки – Бугго было столько же лет, сколько мне в тот день, когда мы с нею встретились. Она подошла к сидящему в гробу и сказала ему:
– Иезус восстал!
Мнимый покойник с хохотом выпрыгнул из гроба и закружился с Бугго в пляске, а бывшие при этом кавалеры предрекали храброй девочке удивительную жизнь.
На голографиях тех лет Бугго – с тройным бантом над левым ухом, с большим воротником, где каждая складка выложена трубочкой, – только по тому и можно ее узнать, что улыбается знакомо: чуть кривенькой улыбкой, выставив с одной стороны кончик клычка.
Такой она была в тот день, когда отец впервые взял ее с собой в космопорт – посмотреть на отбытие «Императрицы Эхео». На «Эхео» вторым помощником летел один из бесчисленных дедовых боевых товарищей, и тот незамедлительно отправился разыскивать его, а дочку оставил возле бара, велев никуда не уходить.
Оказавшись наедине с космопортом, Бугго впала в странное оцепенение. Она как будто не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Из бара, отгороженного от нижнего зала тонкой светящейся сеткой, время от времени доносилось короткое, веселое шипение – автомат выплескивал в поднесенный стакан строго отмеренную порцию выпивки. В большом стеклянном окне стоял космос, черный, без звезд. По глубокой черноте медленно двигались корабли, опоясанные огнями, подгоняемые лучами прожекторов. Их бока вдруг выныривали из-за какого-то угла, и оказывались совсем близко от стекла. Один раз Бугго ясно разглядела выбоину в металле корпуса, и внезапно девочку затопили смутные, почти неоформленные, но несомненные и сильные ощущения: соприкосновение со вселенной и всем тем, что разбросано по ней, не имеющей осознаваемых пределов.
Мимо Бугго проходили самые разные фигуры, мелькали, одуряя, лица, доносились голоса; время от времени кто-нибудь входил в бар, задевая Бугго рукавом, а девочка все стояла, не смея двинуться с места, словно боялась, что от единого ее жеста этот калейдоскопический мир рассыплется на мириады цветных осколков. Ее тело онемело; а после стало казаться, будто у нее и вовсе нет тела, что ее не существует – или же не существует этого мира.
Наконец один человечек прервал очарование, решительно вступив с Бугго в контакт. Это была девочка, намного младше Бугго, откуда-то из Люксео. На ней было красное, до земли, платье, а волосы заплетены в мелкие косички и завязаны в петли, так что девочка уподоблялась сумочке с ручками на макушке. Эта незнакомая малышка смело засунула палец себе в нос, сильно оттопырив тем самым ноздрю, и уставилась на Бугго. «Это все происходит на самом деле, – подумала Бугго в смятении, – это реальность. Она меня видит. Другие, возможно, и нет, а она видит». Девочка вынула палец из носа, покачала головой из стороны в сторону, что-то цвиркнула на своем детском наречии и убежала. Бугго сжала и разжала пальцы, прогоняя оцепенение, потом попробовала сделать шаг.
