Аркадий Стругацкий - Пять ложек эликсира
В шесть часов вечера Феликс, подумав о еде, входит в зал ресторана «Кавказский». Он останавливается у порога, и тут к нему величественно и плавно придвигается метрдотель Павел Павлович — рослый смуглый мужчина в черном фрачном костюме с гвоздикой в петлице.
— Давненько не изволили заходить, Феликс Александрович! — рокочет он.
— Дела? Заботы? Труды?
— Труды, труды, — невнимательно отзывается Феликс. — А равно и заботы… А вот вас, Павел Павлович, как я наблюдаю, ничто не берет. Атлет, да и только…
— Вашими молитвами, Феликс Александрович. А паче всего — беспощадная дрессировка организма. Ни в коем случае не распускать себя! Постоянно держать в узде!… Извольте вот туда, к окну…
— Спасибо, Павел Павлович, в другой раз… Мне бы с собой чего-нибудь. Домой к ужину. Ну там, пару калачиков, ветчинки, а? Но в долг, Пал Палыч! А?
— Сделаем.
Через некоторое время Феликс получает довольно объемный сверток.
Из телефона-автомата Феликс звонит на квартиру Курдюкова.
— Зоечка, это я, Феликс… Ну как там Костя?
— Ой, как хорошо, что вы позвонили, Феликс! Я только что из больницы! Вы знаете, он очень просит, чтобы вы к нему зашли…
— Обязательно. А как же… А как он вообще?
— Да все обошлось, слава богу. Но он очень просит, чтобы вы пришли. Только об этом и говорит.
— Да? Н-ну… Завтра…
— Нет! Он просит, чтобы обязательно сегодня! Он мне просто приказал: позвонит Феликс Александрович — скажи ему, чтобы пришел обязательно сегодня же…
— Сегодня? Хм… — мямлит Феликс.
— Найди его, говорит, где хочешь! Хоть весь город объезди… Что-то у него к вам важное, Феликс. И срочное. Вы, поймите, он сам не свой. Ну забегите вы к нему сегодня, ну хоть на десять минут!
— Ну ладно, ну хорошо, что ж делать…
Когда Феликс входит в палату, Курдюков сидит на койке и с отвращением поедает манную кашу в жестяной тарелке. Он весь в больничном, но выглядит в общем неплохо, за умирающего его принять невозможно. Увидев Феликса, Курдюков живо вскакивает и так яро к нему бросается, что Феликс даже шарахается от неожиданности. Курдюков хватает его за руку и принимается пожимать и трясти, трясти и пожимать, и при этом говорит, как заведенный, не давая Феликсу сказать ни слова:
— Старик! Ты себе представить не можешь, что тут со мной было! Десять кругов ада, клянусь всем святым! Страшное дело! Представляешь, понабежали со всех сторон, с трубками, наконечниками, с клистирами наперевес, все в белом — жуткое зрелище…
Наступая на ноги он теснит Феликса к дверям.
— Да что ты все пихаешься? — спрашивает Феликс, уже оказавшись в коридоре.
— Давай, старик, пойдем присядем… Вон там у них скамеечка под пальмой.
Они усаживаются на скамеечку под пальмой.
— Потом, представляешь, кислород! — с энтузиазмом продолжает Курдюков. — Ну думаю, все, врезаю дуба. Однако нет! Проходит час, другой, прихожу в себя — и ничего!
— Не понадобилось, значит, — благодушно вставляет Феликс.
— Что именно? — быстро спрашивает Курдюков.
— Ну, этот твой… Мафусаил… Мафусалин… Зря, значит, я хлопотал.
— Что ты! Они мне, понимаешь, сразу клизму, промывание желудка под давлением, представляешь? У меня, понимаешь, глаза на лоб, я им говорю: ребята срочно зовите окулиста…
И тут Курдюков вдруг обрывает себя и спрашивает шепотом:
— Ты что так смотришь?
— Как? — удивляется Феликс. — Как я смотрю?
— Да нет, никак… — уклоняется Курдюков. — Ну иди! Что тут тебе со мной! Навестил, и спасибо большое… Коньячок за мной. Как только выйду — в первый же день.
Он встает. И Феликс тоже встает — в растерянности и недоумении. Некоторое время они молчат, глядя друг другу в глаза. Потом Курдюков вдруг снова спрашивает полушепотом:
— Ты чего?
— Да ничего. Пойду.
— Конечно, иди… Спасибо тебе…
— Ты мне больше ничего не хочешь сказать? — спрашивает Феликс.
— Насчет чего? — произносит Курдюков совсем уже тихо.
— А я знаю — насчет чего? — взрывается Феликс. — Я знаю, зачем ты меня сюда — на ночь глядя? Мне говорят: срочное дело, необходимо сегодня же, немедленно… Какое дело? Что тебе необходимо?
— Кто говорил, что срочное дело?
— Жена твоя говорила! Зоя!
— Да нет! — объявляет Курдюков. — Да чепуха это все, перепутала она! Совсем не про тебя речь шла, и было это не так уж срочно… А она говорила
— сегодня? Вот дурища! Она просто не поняла…
Феликс машет рукой.
— Ладно. Господь с вами обоими. Не поняла, так не поняла. Выздоровел
— и слава богу. А я пошел.
Феликс направляется к выходу, а Курдюков семенит рядом, забегая то справа, то слева.
— Ну ты не обиделся, я надеюсь… — бормочет он. — Ты, главное, знай: я тебе благодарен так, что если ты меня попросишь… О чем бы ты меня не попросил… Ты знаешь, какого я страху натерпелся? Не дай бог тебе отравиться, Снегирев…
А на пустой лестничной площадке Курдюков вдруг обрывает свою бессвязицу, судорожно вцепляется Феликсу в грудь, прижимает его к стене и, брызгаясь, шипит ему в лицо:
— Ты запомни, Снегирев! Не было ничего, понял? Забудь!
— Постой, да ты что? — бормочет Феликс, пытаясь отодрать его руки.
— Не было ничего! — шипит Курдюков. — Не было! Хорошенько запомни! Не было!
— Да пошел ты к черту! Обалдел, что ли? — гаркает Феликс в полный голос. Ему удается, наконец, оторвать от себя Курдюкова, и, с трудом удерживая его на расстоянии, он произносит: — Да опомнись, чучело гороховое! Что это тебя разбирает?
Курдюков трясется, брызгается и все повторяет:
— Не было ничего, понял? Не было! Ничего не было!
Потом он обмякает и принимается плаксиво объяснять:
— накладка у меня получилась, Снегирев… Накладка вышла! Институт же тот, на Богородском шоссе, секретный, номерной… Не положено мне про него ничего знать… А тебе уж и подавно не положено! А я вот тебе ляпнул, а они уже пришли и замечание сделали… Прямо хоть из больницы не выходи! Накладка это… Загубишь ты меня своей болтовней!
— Ну хорошо, хорошо, — говорит Феликс, с трудом сохраняя спокойствие.
— Секретный. Хорошо. Ну чего ты дергаешься? Какое мне до всего этого дело? Надо, чтобы я забыл, — считай, что я забыл… Не было и не было, что я — спорю?
Он отодвигает Курдюкова с дороги и спускается по лестнице. Он уже в самом низу, когда Курдюков перегнувшись через перила, шипит ему в след на всю больницу:
— О себе подумай, Снегирев! Серьезно тебе говорю! О себе!
Дома, в тесноватой своей прихожей, Феликс зажигает свет, кладет на столик сверток (с едой от Павла Павловича), устало стягивает с головы берет, снимает плащ и принимается аккуратно напяливать его на деревянные плечики.
