Ольга Онойко - Море имен
– Ты понятно объясняешь, – уныло сказал Ленька.
– Ладно тебе. Не ной, горе луковое. Мой тебе совет, – Алей напустил на себя умудренный вид, – возьми учебник и включи мозги, – и он легонько ткнул Комарова пальцем в лоб.
Комаров тяжело вздохнул.
– Угу… только там все непонятно написано, даже Верба, ну та девчонка, с которой я потом после тебя занимался, она не всегда понимала, это все новые учебники, говорят, дурацкие!
…Алей медленно шел вдоль края газона. За изгибом дороги уже показалась следующая автобусная остановка. Кругом бегала Луша, обнюхивала все, что попадалось на пути, погавкивала и задирала лапу. Светило солнце. Клен говорил-говорил беспрерывно: то шутил и сам смеялся, то огорчался неурядицам своей детской жизни и тут же забывал о них ради чего-то нового…
И внезапно Алей осознал, что во всем этом казалось ему странным.
Ленька сейчас приставал к нему потому, что ему было скучно.
Ленька гулял в одиночестве…
– Лень, – сказал Алей, прервав комаровскую болтовню, – а почему ты не с Инькой гуляешь?
Клен замолк мгновенно. Насупился, отвел взгляд, сцепил пальцы. Луша сунулась носом ему в руки, он оттолкнул ее.
– А Иня дома сидит, – как-то очень серьезно сказал Леня, и Алей заподозрил неладное. – Он второй день гулять не ходит. Он расстроился очень.
– Расстроился?
– А его постригли.
Алей озадаченно уставился на Комарова.
– Не вижу связи.
Комаров вздохнул.
– Ты понимаешь, Алик, – начал он, остановился и почесал в затылке, подбирая слова: – Инька, он это… ну, короче, у него волосы отросли, он их в хвост завязал. В маленький такой.
– И что?
– Ну мама, то есть его мама, то есть ваша мама, тетя Весела, она увидела и сказала, что надо постричься. А Иня сказал, что не хочет стричься, потому что хочет хвост длинный носить, как ты. А дядя Лева сказал, что надо быть как пацан, а не как девчонка. И повел его и постриг налысо.
Алей поднял бровь.
– Вот как!
– И Иня расстроился очень, – Ленька мучительно скривил рот, переживая чужое горе как свое. – Гулять не хочет. Я говорю – ерунда все, а он говорит – не ерунда, и вообще дядя Лева хочет его в другой класс перевести, в кадетский, чтоб он был типа как пацан, а не типа как-нибудь, и хочет заставить фамилию поменять…
Сердце Алея екнуло.
– Вот как, – повторил он, мрачнея.
«Значит, повел и постриг, – он скрипнул зубами. Перекинул через плечо собственный вороной хвост, медленно накрутил волосы на палец. – Мама, почему ты промолчала? Ладно Инька, он маленький. Почему ты позволила?!»
На курносое лицо Леньки тенью легли печаль и тревога.
– Алик, – сказал он. – Ты это… Неужели Иньку правда в другой класс? Как же мы тогда будем? Мы же всегда вместе.
Луша заскулила, глядя на Алея так, будто что-то понимала в разговоре.
– Нет, – хмуро ответил Алей. – Если Иней сам не захочет – никто ничего не сделает.
– Он не хочет! – встрепенулся Комаров. – Не хочет!..
– Да знаю я, – Алей вздохнул. – Я с дядей Левой поговорю, Лень. Тоже мне, нашел маленького, обижать можно.
– Да! – Ленька задохнулся от возмущения. – Тоже мне!.. Алик, а…
– А ты не шуми, – сказал Алей, не глядя на него. – Ты не доставай Иньку с этим, ладно? Видишь же, как он переживает.
– А я говорю – ерунда все! – завел старую пластинку Комаров.
– Нет, не ерунда.
– Ага. Я знаешь, что решил? Я решил, если его в другой класс переведут, я папку попрошу, чтоб меня тоже перевели! Чтоб меня тоже постригли!
– Тьфу на тебя…
Ленька замолчал и несколько минут терся рядом тихо, понурый. Луша поскуливала и совалась под руки то к хозяину, то к Алею, но на нее не обращали внимания.
Набежали белые облака, застили солнце. Лес загудел под ветром, клонясь над пригорками и оврагами. Пронеслась машина, ярко-алая, красивая, как бабочка, – и снова все стихло. Алей подумал, что автобуса тут ждать – дело безнадежное, пешком дойти куда быстрее… Даже хорошо, что так: размяться можно после работы…
За плечом раздумчиво засопел Комаров.
– Знаешь, Алик, – сказал он, – а я всегда мечтал, чтоб у меня такой брат был, как ты.
Алей фыркнул.
– Ну тебя совсем. И вообще, у тебя сестра есть.
– Она мелкая еще, – Ленька смешно сморщил нос, – и глупая.
Алей улыбнулся.
– А ты умный. Вот и будь сам старшим братом. Большим и классным.
Комаров засмеялся.
– Ага, – кивнул он. – Буду.
* * *Остались за поворотом новенькие высотки. Вдалеке, в проплешине между купами берез замелькали вагоны электрички, – приглушенный шум донесся с запозданием. Сильнее прежнего застонал ветер. Мимо все-таки прошел полупустой автобус, обогнав Алея на полпути от метро до дома. Алей проводил автобус равнодушным взглядом. В такую погоду погулять – одно удовольствие…
«Хорошо, что я Клена встретил, – сказал он сам себе. Было грустно до горечи, от утреннего радужного настроения не осталось и следа. – Инька молчун, ничего сам не расскажет, а мама… связалась она с этим! Если б я знал, господи. Я ведь ей сам говорил – выходи замуж, не хорони себя, ты молодая, он тебя любит… Она же прямо расцвела. Так хорошо было. А теперь вот Инька».
Клен наконец распрощался и отправился своей дорогой: ему пора было домой, обедать.
Алей дошел до своей остановки, сел на скамью под прозрачным навесом и вздохнул.
…Район Пухово делился на старый и новый: в Новом Пухове были многооконные высотки, супермаркеты, фитнес-центры и аквапарк, в Старом – дряхлые пятиэтажки, огромные темные скверы и тишина. Раскидистые деревья поднимались выше крыш, а переулки были так пустынны, что казалось, даже здешние гаражи брошены хозяевами и стоят-ржавеют просто так.
В Старом Пухове жили Обережи. Сорок лет назад там дали квартиру бабе Зуре, Лазури Искриной, геологу по первому образованию и переводчице с монгольского – по второму. Щекастая, крепкая, неунывающая Лазурь в одиночку подняла сына, приютила в тесной квартирке невестку, увидела первого внука и всего года не дожила до рождения второго… Через неделю после похорон пришло письмо: дед Алея на склоне лет отыскал свою юношескую любовь.
Сам Алей узнал об этом гораздо позже. Тогда отец показал письмо с приложенной к нему пожелтевшей черно-белой фотографией только матери, а потом спрятал. Алей даже не знал, ответил ли он на него. С фотокарточки улыбался красивый молодой парень, такой же белозубый и самоуверенный, как Ясень Обережь, и, должно быть, настолько же неотразимый. Всей разницы, что дед был чистым монголом, а отец – полукровкой…
Четверть азиатской крови сделала его сыновей невысокими и тонкокостными, вычернила им волосы и глаза, не по-здешнему очертила скулы.
«Теоретически, – думал Алей, – папа мог ответить на письмо. Он немного знал язык». Алей вот уже несколько лет собирался заняться этим делом, установить, что ли, родственные связи – хотя о каких связях могла идти речь? – узнать, куда тянутся семейные корни, но никак руки не доходили.
