Джеймс Фелан - Выживший
На дороге показалась группа людей. И это были не охотники.
Нас разделяло около двухсот метров. Они шли, внимательно глядя по сторонам, шли прямо на меня. Сразу за ними ехали два тяжелых грузовика с огромными колесами и оттесняли с дороги машины, блокировавшие проезд. Группа приближалась, и я смог лучше рассмотреть людей в ней. Одни были одеты в черную униформу, другие в камуфляж, все в касках и с оружием. И все довольно молодые. Мальчики вырастают в мужчин, мужчины становятся солдатами, а солдаты идут на войну — будто по–другому и быть не может. Интересно, это люди затевают войны, или они разгораются сами собой, когда человечество заходит в тупик, и война становится единственным выходом?
Но время для размышлений я выбрал не самое удачное: солдаты приближались.
2
Автоматная очередь прорезала воздух. Пули зазвенели по металлу и повыбивали куски бетона. Солдаты стреляли. Уворачиваясь от посыпавшегося стекла, я отшатнулся в сторону. Стреляли в меня!
Боясь пошевелиться, я сжался в комок и прикрыл голову руками. Меня била дрожь. Колени и лоб касались мокрого грязного асфальта, изо рта шел пар. Я скрутился еще сильнее, вжался в тротуар.
Вдруг стрельба прекратилась. Я отнял руки от ушей, но все равно почти ничего не слышал — выстрелы оглушили меня; закрыл глаза: я достаточно насмотрелся на смерть, и если теперь суждено умереть мне, я не хочу знать об этом заранее. Понемногу стал возвращаться слух: звон в ушах превратился в грохот приближающихся грузовиков. Снег под ногами военных скрипел все громче.
Я открыл глаза, и в тот же миг резкий толчок опрокинул меня на спину.
Надо мной стоял человек с винтовкой: совсем не такой молодой, как казалось издалека. У него была кое–как стриженая бородка, будто он давно бреется без зеркала, и густые усы. На шее висел противогаз: так, чтобы в любой момент быстро натянуть его. Поверх прорезиненного камуфляжного комбинезона был надет пуленепробиваемый жилет и накинут белый маскхалат.
На ногах — тяжелые черные ботинки.
Винтовка с деревянной ложей и черным стальным прицелом, похожим на охотничий, была направлена прямо на меня. Я смотрел на мужчину, уверенно державшего оружие, и вдруг понял: «Он считает меня охотником! Или, еще хуже, врагом!».
— Не убивайте меня! — попросил я.
Ни один мускул у него на лице не дрогнул. Судя по взгляду спрятанных за очками глаз, он не собирался стрелять в меня, но ведь я мог ошибаться и видеть лишь то, что хотел. Каждая секунда дарила мне надежду: направивший на меня винтовку человек был сам себе хозяин, был волен выбирать, что ему делать.
— Пожалуйста, не надо. Не надо, не стреляйте. Видите? Видите, я здоровый… — последние слова я произнес еле слышным, сдавленным голосом: ничего удивительного, если столько дней разговаривать исключительно с самим собой.
Не вставая с асфальта, я поднял вверх раскрытые ладони, показывая, что безоружен, что я прошу пощады. Скорее всего, вчера я бы повел себя по–другому, но сегодня мне очень хотелось остаться в живых, хотелось узнать, что происходит за пределами Нью–Йорка, хотелось вернуться домой.
— Я не враг, — с мольбой в голосе произнес я.
Держа меня на прицеле, мужчина нагнулся, и я на спине заелозил назад по снежной жиже, чтобы он не схватил меня, но он шагнул следом, одной рукой схватил меня за куртку и рывком поставил на ноги, а затем пару раз встряхнул на вытянутой руке, чтобы посмотреть на мою реакцию. Я не стал сопротивляться. Трое других военных наблюдали за нами из–за грузовиков с огромными вездеходными колесами.
Державший меня мужчина повернулся к товарищам и крикнул:
— Он не заражен.
— И что? — спросил один из них, залезая в кузов. Когда он приоткрыл брезентовый тент, я увидел внутри деревянный ящик размером с малолитражку: на боку краской под трафарет были выведены какие–то буквы, аббревиатура, но я не знал, как она расшифровывается.
— А говорили, что заражены все, — пробормотал сам себе солдат. Он крепко держал меня под воротник, чуть приподняв над землей и пристально глядя в глаза.
— Брось его! У нас нет времени! — прокричали ему из грузовика. И тут же другой голос из кузова добавил: — А лучше пристрели. Сделай для пацана доброе дело!
Хлопнула дверь кабины, и грузовики, след в след, двинулись по дороге.
На другой стороне улицы остался стоять один из троих, с винтовкой в руках. Может, тот, который меня держит, и не станет стрелять, а вот другого вряд ли что–то остановит. Я сглотнул комок в горле.
Может, попытаться убежать? Вырваться и убежать? Броситься прямо через завалы и надеяться, что в меня не попадут.
— Пожалуйста… — выговорил я, — пожалуйста, Старки! — на бронежилете был прозрачный кармашек с именем. — Я не болен. Вы не можете убить меня!
— Пристрели его! — закричал солдат с той стороны улицы, и эхо разнесло его слова.
Неужели оружие дает человеку право делать что угодно? Ведь эти военные — совершенно точно американцы. Так с какой стати им стрелять в меня? Они обозлились, увидев, во что превратился город?
Или они боятся? Вряд ли, ведь они явно пришли на Манхэттен недавно, а значит, владеют информацией, понимают, что здесь происходит. Сомневаюсь, что человеку с винтовкой довелось хоть раз испытать страх, подобный моему.
Мне не пришло время умирать, я должен выжить и узнать, что случилось с Нью–Йорком. Нужно поговорить с ним, расспросить его и услышать ответы на свои вопросы. Я умоляюще посмотрел на солдата.
Он отпустил мою куртку.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Эй, мы уходим! — прокричал его товарищ.
— Я догоню, — ответил Старки. Звавший его солдат мотнул головой и не двинулся с места: так и остался стоять, держа винтовку на руках как младенца. — Где ты был во время атаки? — обратился Старки ко мне.
— Здесь, — я слишком боялся, чтобы пытаться врать.
— Где здесь? На этой улице?
— Нет. В метро. Я ехал в метро.
Старки кивнул.
— Сколько вас еще таких?
— Таких? — переспросил я.
— Не зараженных.
— Не знаю.
— Сколько вас там, где ты прячешься?
— Только я.
— Что?
— Я один.
Лицо человека в форме выразило, что он думает. Я кажусь ему психом.
Наверное, Старки считает, что я пару минут назад вылез из какого–то полуразрушенного здания, увидел разрушенный город и, совершенно не понимая, что происходит вокруг, тронулся умом. Даже если он испытывает ко мне хоть каплю жалости, он имеет полное право решить, что я тоже по–своему опасен, не так, конечно, как зараженные люди, но все равно… На его месте я бы рассуждал именно так.
