Феликс Пальма - Карта времени
Эндрю не ездил по этой дороге целых восемь лет, но всегда знал, что рано или поздно сюда вернется, вернется в последний раз. Неудивительно, что, когда экипаж миновал Олдгейт, главные ворота Ист-Энда, у молодого человека, осторожно глядевшего на окрестные улочки из-за занавески, заныло сердце. Здесь все осталось по-прежнему, даже запах был тот же самый. В первые посещения Ист-Энда Эндрю делалось мучительно стыдно за то, что он проник в чужое пространство и наблюдает за его обитателями холодным взглядом энтомолога, но после стыд сменился искренним, горячим состраданием к несчастным, вынужденным обитать на свалке жизни, где город с полным равнодушием оставлял свои отбросы. Теперь он с едва теплившейся жалостью отмечал, что знакомые кварталы совсем не переменились. Узкие грязные улочки по-прежнему перегораживались телегами и лотками торговцев, между которыми сновали жители этого жуткого мира, существовавшего под мрачной тенью Крайст-Черч. Когда-то давно Эндрю пережил настоящее потрясение, обнаружив под блестящей оберткой парадного Лондона этот филиал преисподней, в котором под благосклонным взором ее величества люди превращались в чудовищ, но за прошедшие годы от его полудетской наивности не осталось и следа. Теперь молодого человека нисколько не удивляло то, что, пока Лондон на глазах преображался благодаря живительному воздействию прогресса, пока жители богатых кварталов развлекались тем, что заставляли своих собак лаять в картонные раструбы фонографов и говорили по телефону в комнатах, где горел электрический волшебный фонарь Робертсона, пока их супруги безболезненно производили на свет потомство, одурманенные парами хлороформа, Уайтчепел продолжал пребывать в трясине порока и бедности. Забрести в такой район было все равно что сунуть руку в осиное гнездо. Здесь из каждого угла смотрела отвратительная рожа нищеты. Отовсюду звучала одна и та же мелодия, тоскливая и жуткая. Шумели завсегдатаи таверн, хохотали пьяные, плакали дети, из темноты подворотни кто-то отчаянно звал на помощь, и только мрачные тени на перекрестках, короли тайной империи преступлений и порока, хранили зловещее молчание.
Приметившие богатый экипаж проститутки бесстыдно предлагали свой товар, задирая юбки и распахивая на груди платья. От этого горестного зрелища у Эндрю сжалось сердце. Женщины были в основном старые, грязные и истасканные, так как им приходилось обслуживать каждый день немыслимое количество клиентов. Но и те из них, кто еще не утратил молодости и красоты, уже несли на себе роковую печать Уайтчепела. Эндрю испытывал невыносимые муки совести при мысли о том, что мог бы спасти одну из этих обреченных душ, отвергнутых Создателем, подарить ей лучшую долю, но так ничего и не сделал. Боль стала сильнее, когда кони, миновав кабак под названием «Десять колокольчиков» и Криспин-стрит, повернули на Дорсет-стрит к пабу «Британия», возле которого он повстречал Мэри. Эта улица была конечным пунктом путешествия. Гарольд остановил экипаж у каменной арки, служившей входом в меблированные комнаты Миллерс-корт, и слез с облучка, чтобы открыть дверь. Эндрю с трудом выбрался из кареты, голова кружилась, ноги подкашивались. Все здесь было именно таким, как он запомнил, даже на окнах лавки, которую хозяин пансиона Маккарти держал на первом этаже, по-прежнему лежал толстый слой копоти. Ни малейшего намека на то, что время текло и здесь, а не обходило стороной Уайтчепел, как делали это обычно епископы и филантропы, посещавшие город.
— Поезжай домой, Гарольд, — приказал молодой человек смиренно ожидавшему в сторонке кучеру.
— Когда прикажете вернуться за вами, сэр? — спросил старик.
Вопрос Гарольда застал Эндрю врасплох. Вернуться за ним? Он едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Карета, которая приедет за ним поутру, доставит безжизненное тело в морг на Голден-лейн, туда же, куда восемь лет назад отвезли его возлюбленную Мэри.
— Забудь об этом месте, — ответил он наконец.
В глазах старого кучера мелькнула тревога, и Эндрю сделалось не по себе. А вдруг Гарольд что-нибудь заподозрил? Молодой человек никогда не утруждал себя размышлениями об умственных способностях кучера, равно как и любого другого слуги; с детства все они казались Эндрю безмолвными тенями, лишенными собственных чувств и желаний, смысл существования которых сводился к тому, чтобы оградить господ от тягот долгого путешествия по жизни. Кто знает, о чем мог догадаться старик кучер. Однако, поразмыслив, Эндрю выбросил подозрения из головы: скорее всего, Гарольд просто не хотел оставлять его в этом жутком месте. Молодой Харрингтон вполне допускал, что верный слуга может питать к нему теплые чувства. Безмолвные тени, бесшумно передвигавшиеся по дому и зорко следившие за тем, чтобы бокалы были полны, а в камине горел огонь, порой искренне переживали за своих господ. Для Эндрю эти люди без лиц — горничные, которых его мать увольняла по самым пустяковым поводам, кухарки, все как одна беременевшие от конюхов, словно подчиняясь какому-то загадочному ритуалу, мажордомы, приносившие рекомендательные письма из точно таких же особняков, как его собственный, — были фоном жизни, частью обстановки, не более.
— Слушаюсь, сэр, — проговорил наконец Гарольд.
И тут Эндрю понял, что в этот миг навсегда прощается со стариком, который ни за что на свете не позволил бы себе обнять молодого господина. С острой болью в сердце смотрел он на толстого угрюмого кучера, казавшегося в три раза старше, чем он был на самом деле, верного спутника во всех его несчастьях, что вот-вот развернется, залезет на облучок кареты и растворится в мутной мгле, растает, словно пена на гребне волны, оставив после себя лишь негромкий топот копыт — да и тот скоро стихнет. Было немного странно, что единственным человеком, с которым ему довелось попрощаться перед смертью, были не родители и не кузен Чарльз, а старый слуга, но что поделать, жизнь — штука капризная.
Об этом же думал Гарольд Баркер, погоняя лошадей по Дорсет-стрит, чтобы поскорее выбраться из этого адского места, в котором человеческая жизнь не стоила и трех пенни. Он и сам мог бы пополнить орду несчастных, грызущихся за жизнь на охваченном гангреной куске лондонской плоти, если бы отец не вытащил его из нищеты и не пристроил в конюшню. Как ни удивительно, именно своему мрачному и вечно пьяному родителю Гарольд был обязан местом кучера в доме мистера Уильяма Харрингтона, которому он честно прослужил полжизни. Впрочем, подводя баланс своей жизни в предутренние часы, когда господа мирно спали, а сам он был совершенно свободен, старик признавал, что это были хорошие, спокойные годы, подарившие ему верную супругу и двух здоровых, жизнерадостных сыновей, старший из которых не так давно занял должность садовника у того же мистера Харрингтона. Гарольд имел все основания считать, что судьба обошлась с ним благосклонно, и взирал на менее везучих собратьев со смесью брезгливости и жалости. В то страшное время восемь лет назад ему по воле молодого господина приходилось то и дело бывать в Уайтчепеле. О трагедии писали в газетах, но Гарольд прочел обо всем гораздо раньше в глазах своего хозяина. Теперь стало ясно, что молодой Харрингтон так и не справился со своим горем, что ночные вылазки в таверны и бордели с кузеном Чарльзом, когда кучеру приходилось ночи напролет коченеть на облучке, поджидая джентльменов, пошли не в прок. Этой ночью уставший бороться Эндрю решил выбросить белый флаг и покориться всесильному врагу. Гарольд почти не сомневался, что в кармане у молодого хозяина лежал револьвер. Что же делать? Вернуться и помешать? Смеет ли слуга вершить судьбу своего господина? Старик покачал головой. У страха глаза велики, возможно, мальчик решил побыть наедине со своими воспоминаниями, а пистолет прихватил, чтобы защитить себя от негостеприимных жителей здешних мест.
