Джордж Р. Р. Мартин - Бегство охотника
— Полиция выехала, — предупредил его управляющий. — Шел бы ты домой, Рамон.
— Ты же видел, что произошло, — сказал Рамон.
— Нет, меня здесь не было, когда это случилось, — возразил Микель. — И тебя тоже, понял? А теперь ступай домой. И помалкивай.
Рамон сплюнул на землю и побрел в ночь. Только тронувшись с места, он понял, насколько пьян. Выйдя к каналу у Плазы, Рамон задержался, прислонился спиной к дереву и выждал некоторое время, пока не смог идти не шатаясь. Вокруг него ночной Диеготаун добирал недельную норму спиртного, листьев кафа и секса. Из цыганских плавучих домиков на канале доносилась музыка — быстрый, веселый аккордеон, на который накладывались трубы, барабаны и крики танцующих.
Где-то в темноте печально закричал тенфин — «птица», хотя на самом деле это была летающая ящерица. Крик этот жутковато напоминал безутешный женский плач, и это давало повод мексиканским крестьянам, составлявшим большинство в этой колонии землян, говорить, что La Llorona — Плачущая Женщина — прилетела вместе с ними сквозь звезды на эту новую планету и плачет теперь не только по тем детям, что навсегда остались на Земле, но и по тем, что умрут в этом новом жестоком мире.
Рамон, конечно, не верил в подобную ерунду. Но когда призрачный плач возвысился до душераздирающего крещендо, он не удержался от невольной дрожи.
Наедине с собой Рамон даже жалел этого дурацкого европейца. Уж наверное, достаточно было бы повозить его мордой по грязи, как следует унизить, ну там, взгреть по первое число… Но когда Рамон напивался и начинал злиться, у него всегда отказывали тормоза. Он понимал, что не стоит пить слишком много и что, когда он попадает на люди, это, похоже, всегда заканчивается подобным образом. Почти весь вечер он ощущал в животе противный болезненный узел, какой, казалось, всегда появлялся с каждым его приездом в этот город, а когда он достаточно набрался для того чтобы забыть об узле в желудке, кто-нибудь да говорил или делал что-нибудь, приводящее его в ярость. Не всегда это завершалось поножовщиной, но добром не заканчивалось никогда. Рамону это не нравилось, но и стыдиться он не собирался. В конце концов он мужчина — независимый изыскатель дальнего земного пограничья, где не успело еще смениться даже одно поколение колонистов. Видит Бог, он мужчина! Он крепко пьет, он дерется насмерть, и всякий, кому это не по душе, может держать свое мнение при себе!
Семейство tapanos — мелких, похожих на енота амфибий с напоминавшей ежовые иглы чешуей, выбралось из воды, смерило Рамона взглядами своих блестящих черных глазок и потопало в сторону площади в надежде поживиться объедками. Некоторое время Рамон смотрел им вслед, потом покосился на оставленные ими мокрые следы, вздохнул и заставил себя оторваться от дерева и встать.
Дом Елены находился в лабиринте узких улочек за губернаторским дворцом. Она жила над мясной лавкой, и в окошко со стороны двора частенько несло тухлятиной. Он подумал, не переночевать ли в фургоне, но слишком устал, да и тело ломило. Хотелось под душ, и пива, и тарелку чего-нибудь горячего, чтобы перестало бурчать в желудке. Он медленно, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице; впрочем, в окнах Елены все равно горел свет. Из расположенного к северу от города космопорта поднимался на орбиту челнок: синие и красные бортовые огни скользили по небосклону среди звезд. Рамон постарался отворить дверь так, чтобы лязг и шипение потонули в рокоте маршевых движков.
Но это не помогло.
— Где ты, мать твою, шлялся? — взвизгнула Елена, стоило ему шагнуть в комнату. На ней было тонкое хлопчатобумажное платье с пятном на рукаве, и волосы она забрала в пучок темнее ночного неба. Елена гневно скалила зубы, и рот ее казался почти квадратным.
Рамон закрыл за собой дверь и услышал, как она охнула. Вся злость ее разом испарилась. Он ощутил ее взгляд на перепачканных кровью европейца рукаве и штанине. Он пожал плечами.
— Придется это сжечь, — сказал он.
— Ты цел, mi hijo?[3] Что случилось?
Он терпеть не мог, когда она называла его так. Никакой он не сынок, он взрослый мужчина. Впрочем, это было все же лучше, чем драка, а потому он улыбнулся и потянул за пояс, расстегивая пряжку.
— Я в норме, — сказал он. — Досталось другому ублюдку.
— Полиция… что полиция?..
— Может, и ничего, — отозвался Рамон, спуская штаны до колен. Потом потянул через голову рубаху. — Но это все равно лучше сжечь.
Она ни о чем его больше не спрашивала, только отнесла окровавленную одежду в печь для сжигания мусора, общую на весь квартал, а Рамон тем временем принял душ. Судя по дисплею-таймеру на зеркале, до рассвета оставалось еще часа три-четыре. Он стоял под струями теплой воды и смотрел на украшавшие его тело шрамы: широкую светлую полосу на животе там, где его полоснул стальным крюком Мартин Касаус, и уродливый бугор чуть ниже локтя — след от мачете, которым какой-то пьяный ублюдок едва не отсек ему руку. Старые шрамы. Одни старее других. Ему они не мешали; скорее он ими даже гордился. Они добавляли ему мужественности.
Когда он вышел, Елена, скрестив руки под грудью, стояла у выходящего во двор окна. Когда она повернулась к нему, Рамон приготовился к взрыву, к вспышке ее гнева. Но она лишь смотрела на него, сложив губы бутончиком, широко раскрыв глаза. Голос ее, когда она заговорила, звучал совсем по-детски… нет, хуже: как у женщины, пытающейся говорить по-детски.
— Я боялась за тебя, — произнесла она.
— Вот уж незачем, — возразил он. — Я крепок, как старая кожа.
— Но ты один, — настаивала она. — Когда убили Томаса Мартинеса, их было восемь. Она навалились на него, когда он выходил из дома своей подружки, и…
— Томас был мелкий ублюдок, — отмахнулся Рамон, словно настоящему мужику и положено в одиночку драться с восьмерыми.
Губы Елены сложились в улыбку, и она двинулась к нему, поводя бедрами так, словно это ее лоно тянулось к нему, а все остальные части тела неохотно тащились вдогонку. Конечно, понимал он, все могло выйти и совсем по-другому. Они запросто могли бы провести эту ночь, как множество других — крича друг на друга, швыряясь посудой, переходя на мордобой. Но даже так все могло бы закончиться сексом, а он достаточно устал и был рад тому, что они могут просто потрахаться, и уснуть, и забыть этот дурацкий, бездарный день. Елена стащила через голову платье. Рамон привычно принял ее в объятия. Из мясной лавки на первом этаже доносился запах несвежей крови — жутковатый земной дух, прилетевший сквозь пустоту вместе с колонистами.
