Вадим Панов - Таганский перекресток
Не увидел.
Во дворе по-прежнему было пусто.
Неестественно пусто.
«Надо вызвать милицию».
«А вдруг он просто порезался?»
«Тогда надо вызвать „Скорую“».
«А вдруг в него стреляли?»
«Тогда — милицию».
«Пойди посмотри, что с ним случилось, и тогда решишь».
Легко сказать: пойди посмотри.
Но и бросать человека в беде не хотелось. Димка вдруг понял, что не сможет уйти. Не сможет, и все. Не такой уж он и плохой. Нормальный он, не из тех, что мимо проходят.
Орешкин выключил плеер, снял наушники, достал из кармана телефон, крепко сжал пластиковую трубку, так, словно она была оружием, и медленно подошел к лестнице.
— Эй!
Старик полулежал внизу. На грязной и заплеванной площадке, перед ведущей в подвал железной дверью. Резко пахло мочой, и валялся мусор: рваные пакеты из-под чипсов, разбитые бутылки, смятые пивные банки, тряпки какие-то, палки… И мужчина, угрюмо изучающий свой окровавленный живот.
— Вам нужна помощь?
Старик поднял голову. Черные волосы с проседью. Резкие черты лица. Смуглая кожа. Большой нос. Черные глаза.
«Дарагой, бери урюк, хадить будэшь в белый брюк!»
Но сейчас не было гвоздик или мандаринов. Перед Орешкиным лежал раненый человек. Просто человек.
— Позвонить в «Скорую»?
— Сюда подойди.
— Вам нужна помощь.
— Ко мне подойди, пацан, я не трону.
Он не тронет! Можно, конечно, посмеяться, но Димке было не до веселья. Во-первых, ситуация не располагала, во-вторых… голос раненого срывался, чуть дрожал, но в нем все равно чувствовалась властность и сила. Настоящая сила. Орешкин вдруг подумал, что, не будь в животе старика дырки, он бы уделал годящегося ему в сыновья Димку одной левой.
Но дырка была. И была кровь. И настойчивая просьба:
— Ты глухой, что ли, а? Подойди, говорю!
Димка сошел по ступеням вниз, присел возле раненого на корточки. На живот Орешкин смотреть боялся, пришлось, вопреки собственным принципам, встретиться со стариком взглядом.
— Русский?
— Русский, — подтвердил Димка.
Раненый поморщился, пробормотал что-то, похоже, выругался.
— Ладно, пусть будет русский. Все лучше, чем этим шакалам ее дарить…
— Каким шакалам? — «За ним наверняка гонятся! Что я наделал?!» На Орешкина накатил страх. — Давайте я «Скорую» вызову, а вы сами разбирайтесь.
— Поздно, русский, поздно. — Старик усмехнулся. Нет — ощерился. — Мне твоя «Скорая» не поможет, понял? Я умираю. А звонок засекут. И тебя вычислят. Придут и спросят.
— О чем?
— Узнаешь о чем.
— Я ухожу!
— Сиди, не рыпайся.
Твердые пальцы тисками сдавили плечо Орешкина.
«Господи, откуда у него столько сил?»
— Я умираю, русский, понял? Умираю. А тебе повезло. Джекпот тебе достался, русский.
— О чем вы говорите?
— Денег хочешь? Много денег? Будут тебе деньги! Аллахом клянусь — будут. Ты не убегай, русский… Не убежишь?
Димка отрицательно мотнул головой. Старик отпустил его руку и принялся стаскивать с пальца массивный перстень.
— Слушай, русский, найди моего сына…
«Никаких историй!!!»
Упоминание о деньгах — больших деньгах! — на некоторое время заставило Орешкина позабыть об опасности. Но при словах «найди моего сына…» инстинкт самосохранения попытался взять верх над жадностью.
— Я ничего не возьму! И не буду никому ничего передавать.
Димка даже попытался встать, но старик, продемонстрировав отличную сноровку, успел вцепиться Орешкину в руку.
— Не будь дураком, русский!
И добавил несколько слов на своем языке. Ругался? Наверное, ругался. Строптивого Димку ругал и просто так, потому что больно. А когда больно, всегда ругаются.
— Я не возьму!
— Миллион, русский, миллион тебе сын даст, понял? Только не жадничай! Больше не проси! Миллион! Миллион даст, Абдулла у меня умный. Он все поймет. Он шакалов порежет, а тебе — миллион, понял, русский? Миллион! Только перстень Абдулле отдай, русский, отдай! И скажи, чтобы ей не верил.
— Кому?
— Он знает! Скажи: отец велел ей не верить! Ни одному слову не верить! Ей нельзя верить!
Старик замер. Замолк на полуслове, невидяще глядя на Орешкина. Димка наклонился к нему:
— Вы…
Умолк. Понял. Задрожал. С лихорадочной поспешностью разлепил пальцы мертвеца и бросился вверх по ступенькам, сжимая в кулаке окровавленный перстень.
* * *С самого детства Мустафа Батоев страдал из-за своего невысокого роста. Он был самым маленьким парнем во дворе, самым маленьким учеником в классе, самым низеньким студентом на курсе. А если добавить к этому наличие избыточного веса да косой правый глаз, то картина получится совершенно безрадостная. Друзья над Мустафой посмеивались, девушки в упор не замечали, а красавица Зина, по которой вздыхал едва ли не весь факультет, как-то заметила, что подобный внешний вид можно простить только Наполеону.
Батоев это высказывание запомнил.
Стиснул зубы, побледнел, но промолчал. Ушел с той вечеринки и до утра бродил по московским улицам.
«Наполеон? Хорошо. Раз ты настаиваешь — пожалуйста».
Ребенок, наделенный столь кошмарной внешностью, имеет все шансы вырасти закомплексованным неудачником, прикрывающим неуверенность громкими словами и рисованным поведением. Всю жизнь он будет доказывать самому себе, что чего-то стоит, любоваться мелкими победами и люто ненавидеть более успешных людей. Батоев же оказался слепленным из другого теста. Ему ничего не нужно было доказывать себе — только окружающим. Если мир не хочет смотреть на него как на равного, миру придется встать на колени и жалко взирать на Мустафу снизу вверх. Других вариантов и быть не может. Хитрый, как лиса, жестокий, как волк, и целеустремленный, как самонаводящаяся ракета, Батоев бросил вызов судьбе и победил. Он брался за самые сложные поручения и выполнял их с блеском. Он научился разбираться в людях и никогда не ошибался в поведении: кому-то — льстил, перед кем-то — заискивал, с кем-то — держался на равных. И в результате маленький студент, приехавший в Москву без гроша в кармане, поднялся настолько, что при желании смог бы купить всех бывших сокурсников оптом. Как Зину, которой пришлось дорого заплатить за легкомысленно нанесенное оскорбление.
Мустафа никому ничего не прощал.
Даже себе.
И любую, пусть даже самую мелкую неудачу Батоев переживал так, словно случилась катастрофа вселенских масштабов.
— Где? Куда он его дел?! Куда?!!
Мустафа приказал остановить машину на набережной, выскочил из бронированного «Хаммера» и пнул ногой колесо. Телохранители встали вокруг бушующего хозяина, но и они, и Хасан, ближайший помощник толстяка, старались не привлекать к себе внимания Батоева. Держались подальше и вели себя тихо-тихо, радуясь, что гнев Мустафы направлен не на них.
