Джон Кроули - Большой, маленький
Он пришел к заключению, что таким образом они попытались заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию — у него никогда не было любимого человека.
При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним всегда были эти немногочисленные окна — серые и черные, неизменно спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.
Он закрыл папку — при этом пахнуло старой, потрескавшейся черной кожей — и вместе с этим возникало желание отложить новую попытку классификации других фотографий на следующий день. Он мог бы оставить все как было, в разрозненных частях, с аккуратными, но недостаточными пояснениями. Это решение не встревожило его. В своей прошлой он часто пытался переклассифицировать все заново и каждый раз приходил к одному решению. Он терпеливо привел в порядок фотографии и встал, чтобы взять из тайника большую выставочную книгу, обернутую клеенкой. На ней не было никакой надписи, она была ни к чему. Там было множество старых фотографий примерно двадцатилетней давности. Альбом был ровесником старой папке с его первыми снимками. Там были представлены другие его фотографии.
Легче сказать, когда он стал ученым, чем когда он перестал быть им; это был момент, если он был на самом деле, когда его натура дала трещину и предала его и он забросил великое исследование ради… ради чего? Искусства? Разве снимки в клеенчатой книге можно было считать произведениями искусства, а если нет — стоило ли заботиться о них?
Любовь. Разве он отважился назвать это любовью?
Он положил книгу на черный портфель. Вся жизнь прошла перед его глазами в свете потрескивающий и шипящей лампы. Ночной мотылек коснулся своими легкими крылышками белого пламени и упал на стол.
УВИДЕТЬ, ЧТО МОЖНО
В покрытом мхом лесной пещере Дэйдли Алис сказала Смоки: «Он сказал: давай пойдем в лес и посмотрим, что мы увидим. Он подготовил свой фотоаппарат. Иногда он брал маленькую камеру, а иногда большую деревянную с прикрученными ножками. Мы взяли с собой завтрак. Мы приходили сюда много раз. Мы приходили сюда в жаркие солнечные дни и поэтому Софи и я — мы могли снять с себя всю одежду. Мы бегали и говорили «смотри, смотри», а иногда «о, они исчезли», когда были не совсем уверены, что видели что-то где-то…»
— Снимали одежду? А сколько вам было лет?
— Я не помню. Восемь. Может быть, мне было двенадцать.
— Это было необходимо — искать?
Она засмеялась низким грудным смехом, вытянувшись во всю длину, и легкий ветерок ласкал ее теперь тоже обнаженное тело.
— В этом не было необходимости, — сказала она. — Это было просто смешно. А тебе не нравилось снимать одежду, когда ты был ребенком?
Он вспомнил, что он чувствовал тогда: невероятный подъем, свободу, когда сдержанность была отброшена в сторону вместе с одеждой. Это было совсем непохоже на сексуальные ощущения подростков, но чувство было очень сильным.
— О, Оберон не в счет. Он был… я догадываюсь, ну, одним их них. Фактически я предполагаю, что мы делали это из-за него. Он становился, как ненормальный.
— Еще бы! — мрачно отозвался Смоки.
Некоторое время Дэйли была спокойна. Затем она сказала: «Он никогда не обижал нас. Никогда, никогда не заставлял нас делать что— либо. Это мы все придумывали и предлагали, но не он. Мы поклялись сохранить тайну и мы заставили его поклясться. Он был, как дух, как Пан, или что-то в этом роде. Мы приходили в возбуждение от его волнения. Мы бегали кругами, пронзительно кричали и катались по траве. Это была какая-то магия.
— Ты никогда не рассказывала об этом.
— Нет. Не было случая. Кроме того, все знали об этом, кроме мамы, папы и тетушки Клауд, но они никогда ничего не рассказывали. Правда, позже я разговаривала об этом со многими людьми и все они, как и ты, удивлялись. И они спрашивали: «Что, Оберон брал вас в лес, чтобы посмотреть, что можно увидеть?»
Она снова улыбнулась.
— Я догадываюсь, что ему это не давало покоя много лет. Я не знаю никого, кто обижался бы на это. Я догадываюсь, что он собрал все снимки.
— Психологическая травма.
— О, не будь таким глупым.
Он погладил свое обнаженное тело, отливавшее жемчужным блеском в лунном свете.
— Он когда-нибудь видел обнаженное женское тело. Я имею в виду, кроме…
— Нет. Никогда.
— А вы?
— Мы думали, что да.
Она, конечно, была уверена в этом: по утрам они прогуливались наблюдая и ожидая, что их поведут в то место, где они никогда не были, но которое было для них удивительно знакомым, место, где тебя возьмут за руку и скажут: «Мы здесь». А вы должны отвернуться и тогда увидите их.
А они услышат шаги Оберона где-то позади и не смогут показаться или ответить ему, хотя это именно он привел их сюда; но они потом ушли от него и пошли собственным путем.
Софи? Алис?
НО ЭТО ТАК
Летний домик изнутри светился голубым свечением, за исключением той комнаты, где слабо горела лампа. Оберон, нервно и быстро потирая руки, кругами ходил по комнате, заглядывая во все углы и ящики. Наконец, он нашел то, что искал — большой конверт мраморной бумаги, один из многих, что у него были когда-то. В этом конверте ему давным-давно прислали из Франции платиновую печатную бумагу.
Острая боль, сравнимая только со страстным желанием пронзила все его тело, но вскоре боль утихла и это произошло гораздо быстрее, чем отступает желание. Он взял клеенчатый альбом и вложил его в мраморной конверт. Потом он взял старую перьевую ручку (он никогда не разрешал своим ученикам писать шариковыми ручками) и дрожащим, как если бы смотреть на буквы через слой воды, почерком надписал конверт: для Дэйли, Алис и Софи. Ему показалось, что с его сердца упала огромная тяжесть. Он дописал: лично в руки. Он хотел поставить еще восклицательный знак, но передумал; только крепко заклеил конверт. На черной папке он не стал указывать имени. Все остальное не предназначалось кому бы то ни было.
