Эндрю Пайпер - Проклятые
Именно там я и столкнулся с Уиллой. Она спускалась на первый этаж с корзиной грязного белья, а я поднимался наверх.
— Ну, и куда это мы направляемся? — поинтересовалась она.
— Эдди у себя?
— Читает. А что?
— Уилла, я хочу с тобой серьезно поговорить.
— Звучит солидно. А ведь еще и недели не прошло, как мы поженились.
— Мы не можем дальше так жить.
— Жить как?
— Когда я пациент, а ты сиделка, уверенная, что я должен лежать в постельке. Я чувствую себя бесполезным и никуда не годным.
— Ну, «бесполезный» — это преувеличение.
— Но люди так не живут! По крайней мере, я бы не хотел, чтобы у нас было именно так.
Я ожидал, что она опять начнет ерничать, однако Уилла неожиданно пошла на попятную. Ее выдал нос, его совершенно очаровательный кончик слегка шевельнулся, и это означало, что дальнейшее, по ее мнению, заслуживает самого серьезного отношения.
— А как бы ты хотел, чтобы у нас было?
— Я хочу, чтобы мы были настоящей парой. Семьей! — Я несколько разволновался. — Не прятаться один за другого, а делать все вместе, как остальные нормальные люди! А прямо сейчас я был бы счастлив просто постирать это треклятое белье!
Ей это не понравилось, однако она, видимо, решила, что подобную помощь придется принять. В итоге она передала мне корзину.
— Ты спятил, — подытожила она. — Иди!
Спустя пару минут, всем своим видом показывая, что не собираюсь мешкать, я слетел на два пролета лестницы вниз, в прохладу пустынного подвала. Прачечная находилась в самом конце дома, далеко от лестницы. Простое помещение, обитое гипсокартоном, с дверью из клееной фанеры и обычной 100–ваттной лампочкой, свисавшей с одной из потолочных балок. Мне всегда нравилось это помещение. Даже когда я жил один, я закрывал дверь и не спеша закладывал вещи в стиральную машину, отмерял моющие средства, выбирал режим стирки, а потом с наслаждением вслушивался в умиротворяющий плеск набирающейся в барабан воды.
Сушилка также имела свою прелесть. Через стеклянный иллюминатор дверцы можно было видеть уютное повторение всего процесса просыхания исподнего белья и футболок. А если смотреть достаточно долго, то становилось заметно, насколько неуловимо меняются предметы с каждым поворотом барабана, насколько уникален каждый его подъем и спуск. Штанины взлетали, словно ноги пловца, уходящего под воду. Носок прилипал к стеклу, будто умоляя о пощаде.
Или вот это.
В стиральной машине я не заметил эту ветровку. Белую, с зелеными полосками на рукаве. Она почему–то показалась мне знакомой, хотя я не знал, откуда ветровка взялась. Нейлоновая спинка, воротник из хлопчатобумажной ткани. В наше время можно увидеть многих, кто носит подобные старомодные вещи, но я не из их числа. Может, Уилла купила ее где–нибудь на распродаже?
Я уже направился к лестнице, но что–то в сушильном агрегате привлекло мое внимание. Какой–то глухой стук изнутри, будто туда попали монеты или машинка Эдди.
Вот только начался этот стук посередине цикла. Ровно в тот момент, когда я поднял руку, чтобы выключить свет и пойти вверх по лестнице.
Вместо того чтобы выключить свет, я отключил сушилку. Она остановилась, вещи свалились в одну кучу.
Прежде всего, я заметил, как нагрелся агрегат. Собственно, так и должно было быть. Индикатор рядом с надписью «Горячо» горел красным светом. Однако было во всем этом еще нечто. Воздух выходил из сушилки так, словно там дышало живое существо.
Я наклонился и попробовал открыть дверцу. Она подалась буквально на четверть дюйма и тут же присосалась обратно.
Тогда я взялся за ручку обеими руками и потянул на себя.
Наружу вырвался такой обжигающий воздух, что мне показалось, будто в глаза швырнули пригоршню детской присыпки. Еще бы, в этой печи простыни жарятся при температуре в пятьсот градусов.
А потом я увидел, что ветровка шевелится.
Конечно, могло так оказаться, что она просто лежала последней и сейчас легкий материал, из которого ее пошили, опускался поверх чистого хлопка. Вот только двигался этот материал сам по себе. Ветровка лежала поверх остального белья, и было отчетливо видно, как один ее рукав выпрямился и вся куртка подтянулась вслед за ним на пару дюймов ближе к открытой дверце.
Тот же самый ежедневный мираж.
Такая штука, которую стараешься выбросить из головы сразу, как только она произошла.
Потом ветровка вновь шевельнулась.
Второй ее рукав выпростался из–под кипы белья и, будто человеческая рука, вытянулся вперед. Отчетливо стали видны зеленые и белые полоски.
Это мои любимые цвета.
Голос прозвучал ниоткуда, так всплывает в памяти забытое имя давнего знакомого, которого вы уже давно перестали вспоминать.
Цвета моей школы.
Я схватил один рукав за манжет, почувствовал, как он скомкался у меня под пальцами. Но, едва я потянул за него, как рукав начал расширяться, затвердевать прямо на глазах. Словно что–то росло внутри куртки, наполняя плечи, грудь. Казалось, ее надувают, как воздушный шарик. Вот взметнулся и распрямился и другой рукав.
— Проклятье!
Я выпустил ткань, отшатнулся, а затем всем телом навалился на горячую поверхность и захлопнул дверцу. Металлический звук удара, казалось, разнесся по всему дому.
Ветровка скорчилась и задрожала.
Рукав, который я держал за минуту до этого, шелестя нейлоном, вытянулся на полную длину и высунулся из барабана. Затем завис примерно в футе от пола. Некоторое время ничего не происходило, будто он размышлял, что делать дальше. Змея, ожидающая, пока мимо пройдет жертва.
А потом вновь началось шевеление. Что–то круглое и выпуклое двинулось внутри рукава по всей его длине.
И наконец, это «что–то» вылезло из обшлага. Похожее на твердый костяной набалдашник, с серыми ногтями, черное по всей длине и влажное от мерцающих капель. Затем оно показалось полностью. Обгоревшая человеческая рука с растопыренными пальцами.
Я спиной прижал дверцу сушилки, и тут раздался стон, словно «оно» протестовало против такого обращения. Но я не двинулся с места, не побежал. Я стоял, загипнотизированный рукой. Ее движения напоминали танец кобры, собирающейся броситься в атаку.
Теперь к своему двойнику присоединился второй рукав. Они оба вылезли из сушилки, изогнулись в локтях так, чтобы руки расположились на полу. Шлюзы открылись. Остальная часть ветровки наполнилась плотью, материализовалась.
Включая голову.
Она показалась из воротника, как черепаха высовывает свою голову из панциря. С половины черепа слезла кожа, и была видна окровавленная кость. Матово блестели волосы, когда–то светлые, но теперь спекшиеся и черные от сажи.
