Павел Амнуэль - Маленький клоун с оранжевым носом
— При чем здесь Альфа Центавра? — раздраженно сказал я, поразившись про себя: неужели Учитель при всех его здравых на вид рассуждениях уж настолько ничего не понял в том, что ему рассказали?
— Ни при чем, — улыбнулся следователь, — это я так… надо же как-то обозначить. Согласитесь, для меня, для вас, да для всех этот ваш другой мир так же далек, как какая-нибудь звезда. Вы меня слушаете? Допустим, — соглашаюсь я, — кто-то там убил Гринберга, имея мотив и возможность. Так?
— Не убил, — пробормотал я. — В том-то и дело, что там… да, некто ударил Алика ножом, но ведь сердце того Алика находилось в груди нашего, в нашей реальности, и значит, там он остался жив, и там никто, возможно, и дела возбуждать не стал.
— Вот именно, — согласился Учитель. — Там я скорее всего занимаюсь сейчас другим делом, на мне ведь еще четыре висят… И скажите, как мне здесь поможет ваша дикая версия? Никак. Отправиться в другую реальность я не могу. А в этой… Вот вы мне скажите, Матвей, у вас такая сумасшедшая, но такая безупречно логичная, по вашему мнению, версия. Все вы так ловко изображаете из себя то ли гениальных физиков, то ли психических больных. Скажите мне одно. Допустим, сердце вашего друга — из другой реальности. А как насчет грудной клетки? Ребер? Если сердце у него в тот момент было оттуда, то в нем, и только в нем; должна быть рана, верно? И никакого наружного кровотечения, только внутреннее — из пробитого желудочка. Между тем…
Господи… Вот так и попадаются преступники. На мелочи, о которой я просто обязан был подумать! Невозможно не подумать, это же лежало на поверхности! Это должно было прийти в голову мне, причем сразу, а не следователю, который в том, что происходило с Аликом, ничего не понимал и сейчас не понимает, но логически рассуждать умеет гораздо лучше, чем я.
— Вы об этом, похоже, вообще не подумали? — участливо спросил Учитель, переведя наконец взгляд на меня и уставившись на мою переносицу, будто обнаружил там прыщ или написанное красным фломастером признание в убийстве. — Вот так на мелочах и попадаются… — повторил он вслух мою мысль. Только я-то преступником не был, мне нужно было время, чтобы обдумать, понять, как, черт возьми, это оказалось возможно…
— Только не говорите, — предостерегающе поднял ладонь Учитель, — что ваш друг весь, целиком, вместе с рубашкой перекочевал из другой реальности в нашу. Полный обмен, так сказать. Из ваших же рассказов следует, что такого никогда не было и такое попросту невозможно, А новую теорию по этому поводу я не приму; извините. Это будет уже перебор, верно? — Я не собираюсь…
— И я тоже, — резко сказал следователь. — Много я слышал всякого, но такого, как сегодня…
— Так зачем же я, по-вашему, встречался с Соней, Ингой и Шаулем? — сделал я слабую попытку вернуть разговор в правильное русло.
— Искали козлов отпущения, — объяснил Учитель. — Вам нужны люди, имевшие мотив. Пусть у них железное алиби, но, если был мотив, полиция может ими заинтересоваться, а вы таким образом отвлечете от себя внимание. На время, конечно. Из чего следует, что вам отчаянно нужно было выиграть время — день, два, неделю. Чтобы… что? Вы мне это сейчас скажете или…
Он сделал многозначительную паузу, которую я не стал прерывать. Мне действительно нужно было время, но не для того, чтобы, как он думал, сбежать или организовать себе алиби, которое у меня и без того было. Я должен был сначала подумать, потом поговорить с Ирой, а потом сделать то, что поставит в этой трагедии точку.
— Я спросил вас: для чего вы хотели выиграть время? Понятно, что вы в сговоре с женой убитого и его матерью — иначе они не стали бы рассказывать те же сказки, что вы. Вопрос: кто из вас убил и что вы успели сделать до приезда полиции? Заменить нож? Тогда куда вы дели тот, которым убили? Получается, что у Гринберга было три ножа, а не два? Если Бреннер, Киреева и Бардана покажут, что видел и у Гринберга три ножа… Понимаете? И мотив, это самое важное… Поскольку все вы заодно — иначе не получается, — то и мотив у вас должен быть общий. А вы нам хотите подсунуть другие мотивы — ложные. Это называется — стремление запутать следствие. Отягчающее обстоятельство. Лучше расскажите сами, пока не…
Господи. Все вернулось к своему началу. Признавайся, убийца. Улик нет, мотива нет, орудия преступления нет, ничего нет, кроме… Признавайся. А если я признаюсь? На одном моем признании прокурор будет строить весь процесс? Я же не смогу ни показать, как это все было, ни предъявить спрятанный, по его мнению, нож, не смогу ничего, кроме как тупо повторять раз за разом: «Это я, Господи!».
Должно быть, мы довольно долго так сидели — Учитель смотрел на меня, а я смотрел на карандаш, лежавший на столе, просто для того, чтобы на чем-то зафиксировать взгляд и сосредоточиться. Мне нужно было выйти отсюда; если он меня сейчас арестует, я не смогу задать нужным людям нужные вопросы и поставить точку.
Молчали мы, — так могло показаться со стороны, — как два старинных приятеля, которым нечего сказать друг другу, потому что они и без слов прекрасно друг друга понимают.
— Ну ладно, — первым сдался Учитель. — У меня нет времени сидеть тут с вами… Не хотите — не надо. Третий нож мы найдем. И мотив — ваш и этих женщин… Хотя я и не понимаю пока, какой может быть мотив у матери. Это вообще… Идите, Кагарлицкий. Мобильный телефон вам вернут у дежурного. И не делайте глупостей.
Как в романах. Полицейский комиссар предупреждает преступника, вину которого полиция пока не может доказать: «Не делайте глупостей, город не покидайте, все равно вы под колпаком».
— До свидания, — сказал я, поднимаясь. Учитель ответить не соизволил.
Галя звонила мне каждые пять минут, память мобильника была заполнена ее входящими звонками и взволнованными возгласами на автоответчике: «Мотя, почему не отвечаешь? С тобой все в порядке?»
Я позвонил ей, выйдя на площадь перед Троицким собором и ощущая себя заключенным, отпущенным из тюрьмы в отпуск. Впрочем, я не знал, что ощущают в таких случаях заключенные, возможно, я сильно ошибался, но мне казалось, что самое в этом случае важное — не тратить время на пустые разговоры, посещения друзей и рассказы о тюремной жизни. Самое важное — не возвращаться в камеру. Любым способом.
— Да, все нормально, — сказал я Галке, не слушая ее возмущенных реплик. — Как Света, дома уже или еще у твоих?
— Дома, у нее болит горло…
— Вот оно что, — сказал я. — Тогда я заеду домой на минуту и сразу поеду к Гринбергам. Хочу тебя кое о чем спросить, хорошо?
