Зиновий Юрьев - Часы без пружины
И показалось старому часовщику, что понял он некую тайну, про которую дано рассказать не каждому. Была она беспредельно глубока и вместе с тем проста. Записать ее - вот и будет сочинение.
Николай Аникеевич посмотрел на часы. Рабочий день уже кончался. Мастера, потягиваясь, вставали из-за верстаков.
Он покопался в тумбочке, нашел тетрадку, куда записывал телефоны и адреса клиентов, открыл на чистой страничке. Длинно-то писать, наверное, не стоит. Да и что расписывать, когда оказался секрет нашей жизни таким простым.
Николай Аникеевич взял шариковую ручку и посмотрел перед собой, туда, где только что перед ним сияла понятая им истина, и начал составлять в уме первую фразу. Фраза никак не составлялась. Часовщик нахмурился, только что, только что звучала она у него в голове. Вспомнить - и записать. И все дела.
Он медленно вывел на листке в клеточку: "Общеизвестно, что..." А может, просто "известно"? И как он в школе писал эти сочинения?
Николай Аникеевич вдруг явственно увидел Майку Прусс. С утиной ее походкой, двумя косичками, которые она вечно не то заплетала, не то расплетала, с толстенными очками, которые делали ее глаза большими, добрыми и беспомощными. Правая рука, пальцы вернее, всегда у нее были вымазаны чернилами. О, ни на одну руку в мире не смотрел он столько долгих, томительных минут, сколько следил с замиранием сердца за восемьдесят шестым перышком, которым писала Майка Прусс. Потому что списывал у нее всегда и все. Даже когда были у них разные варианты контрольных, потому что Майка успевала решить или написать свой вариант и еще соседский, то есть его, Кольки Изъюрова. Сам как в тумане. Какие-то там "а" квадрат, "б" квадрат, какие-то там Ярославны, успевай только записывать. Так и протащила она его целых девять классов своими чернильными пальчиками с коротко подстриженными, странно выгнутыми ноготочками и восемьдесят шестым перышком. Спасибо, Майка.
Встретил ее, наверное, году в пятьдесят пятом, нет, пожалуй, в пятьдесят четвертом, потому что было это через год после смерти Сталина. Точно, в пятьдесят четвертом. О чем же они говорили? Да ни о чем. Даже спасибо ей не догадался сказать.
И захотелось вдруг Николаю Аникеевичу увидеть подле себя Майку Прусс, уцепиться взглядом за перышко и писать, писать торопливо, так, чтобы потом было еще время, и Майка, скосив добрые беспомощные глаза за толстыми стеклами, смогла бы проверить написанное им. Даже спасибо не сказал тогда, когда встретил немолодую уже женщину в нелепом каком-то желтом пальтишке и со старушечьей прической: жидкие косицы, собранные в пучок. Стыдно даже было стоять рядом с ней. "Колька, Колька", - на весь переулок. И за стыд тот нужно было, оказывается, платить теперь, бог весть где, совсем другим стыдом... Не за нее, за себя. Прости, Майка...
И только сложились в голове эти два словечка, как в мастерской послышался скрип несмазанных колесиков и шаги. И движется по проходу детская коляска. А катит коляску - знал, догадывался, когда только скрип услышал, - Майка Прусс. Седая старушка Майка Прусс. И опять крик, как тогда в Столешниковом:
- Колька, ты? Неужели ты?
- Я.
И такой неподдельной радостью сияли все те же беспомощные добрые глаза за толстыми стеклами очков, что дрогнуло сердце у Николая Аникеевича, перевернулось в груди и потянулось к старушке. Медленно, словно танцевал старинный какой-нибудь менуэт, наклонился, взял маленькую, в морщинах лишней кожи, в коричневых пятнах пигментации руку, взял за пальцы со странно выгнутыми, коротко остриженными ногтями без лака, с чернильными еле заметными кляксочками. Неужели с тех времен?
- Нет, - смущенно улыбнулась Майка и покачала головой, ты меня уж совсем за неряху считаешь. Писать много приходится. Истории болезней.
Ничего не ответил. Поднес бледные кляксочки к губам и почтительно, освобождая сердце от бремени, поцеловал их.
- Ты что, Колька? - испуганно встрепенулась Майка и тут же бросила тревожный взгляд на коляску: не разбудила ли. Внук... Ты такой джентльмен стал, дамам ручки целуешь...
Ничего не ответил. Еще раз поцеловал Майкины пальцы и еще раз поклонился. Совсем уж смущенно заулыбалась старушка с пятой парты в среднем ряду.
- Ты какой-то... загадочный... Вот не думала, что мы здесь встретимся...
- Где здесь?
- Ну, здесь, в часовой мастерской. Решила оставить сначала коляску на улице, а потом думаю, что лучше сюда, прямо и съехали по лестнице. И вдруг - ты... Но это все ерунда, товарищ Изъюров. Может быть, вам будет небезынтересно узнать, что я вас все школьные годы... - остановилась, засмеялась, тряхнула головкой седенькой. - Впрочем, ладно... Я тебя отрываю, ты что-то писал?
- Да, сочинение...
- На какую тему?
- Ты не знаешь...
- Но все-таки...
Странно, отметил про себя Николай Аникеевич, не удивилась даже, узнав, что сидит за верстаком пенсионер и пишет сочинения. А может, думает, для внуков? Нынче это водится - за детей и внуков все делать.
- Про смысл жизни... - пробормотал Николай Аникеевич, понимая, как глупо звучат эти слова в часовой мастерской.
- А, про тайну? - деловито спросила Майка. - Ты бы прямо и сказал, друг разлюбезный.
Что, что такое? При чем тут друг разлюбезный? Или это... Точно. То есть Майка, конечно, но не без старичка.
Он всматривался, всматривался, пока Майка наконец не улыбнулась:
- Что, не очень знакомое лицо? Знаешь, тут дело, наверное, не только в возрасте. Ты ж на меня девять лет только в профиль смотрел, на уроках, когда сдувал или когда я тебе суфлировала. Ну, что ж, друг мой разлюбезный Николай Аникеевич, за работу.
"Он, он, Виктор Александрович. Майка моего отчества знать не может".
- За работу?
- Естественно. Я буду писать, а ты будешь списывать. В вашем возрасте трудно менять привычки. Не так ли, как говорят англичане?
- Но... смысл жизни...
- Пустяки... Ты у меня ухитрился раз списать сочинение на тему "Как я провел летние каникулы". И все в женском роде: я ходила собирать грибы. Ну, смелее.
Уселись рядом. Обмакнула Майка ручку (так и есть, перышко восемьдесят шесть) в невесть откуда взявшуюся фаянсовую чернильницу-невыливайку и начала писать. Николай Аникеевич привычно - будто и не было перерыва в полвека - скосил глаза и вывел:
"Общеизвестно, что..."
Ай да Майка, здорово завернула.
- Не отвлекаться, друг любезный, не отвлекаться...
А как не отвлекаться, когда показалось, что из-под рукава трикотажной кофточки выглянул самый краешек коричневой вельветовой пижамки?
- Списал? - прошептала ("Что значит привычка!" - подумал Николай Аникеевич), - а то я страничку перевертываю...
Оглянуться не успели, четыре страницы.
- Давай прочту, - сказала Майка. - А то ошибки... Списывать тоже уметь надо.
![Ник Эндрюс - Духи гор [Духи севера]](/uploads/posts/books/67898/67898.jpg)
