Чарльз Робертс - Пещера чудовищ
Во вторник я уже сидел в вагоне поезда, который вез меня к цели моего путешествия. Я чувствовал себя ошеломленным этим крушением своих долголетних привычек, как головастик, ставший вдруг лягушкой.
Чтобы скоротать время, я принялся читать номер журнала «Куроводство», где нашел интересные сведения о новом инкубаторе9 так называемой египетской системы. Другого чтения у меня не было, — я забыл купить газеты, — и я не торопился и читал со вниманием. Я дочитал последнюю страницу журнала как раз, когда поезд остановился на станции, где мне нужно было пересесть в другой.
Вечером я достиг цели своего путешествия. Поезд остановился на совершенно пустынной станции. Старик-крестьянин, говоривший на местном наречии, подхватил мой чемодан и усадил меня в расшатанную, запыленную бричку — настоящую музейную редкость. Старая лошадь дремала в оглоблях.
— Но, Шоран! — крикнул на нее старик.
Мы тронулись. Погруженная в сумерки земля не встретила меня с тем весенним ликованием, которого я ожидал. Было тепло, были цветы, но унылая цепь серых гор, видневшаяся на горизонте, омрачала пейзаж.
— Но, Шоран!
«Странное имя, — подумал я, — вероятно, это местная кличка».
Между тем, после двадцати лет безвыездного пребывания в Париже и десяти часов вагонной тряски, окружающая тишина сильно действовала на меня, охватывая душу блаженным ощущением покоя.
— Но, но, Шоран!
— Что значит это имя? — спросил я старика.
— Что значит «Шоран»? Неужели вы этого не знаете у себя в Париже?
И он весело рассмеялся.
Прислушиваясь к ею произношению, я пришел, наконец, к выводу, что слово это нужно было произносить «Сорьен», т. е. «Ящерица».
Я не мог долго говорить с моим возницей. Его ужасное наречие утомило меня. Я узнал, что он служил в Вязах садовником и кучером и что его звали Фомой Дидим.
Было уже темно, когда мы, выехав из леса, внезапно очутились перед белым фасадом большого дома.
Мы с Гамбертеном пристально смотрели друг на друга.
Этот сухопарый пятидесятилетний человек, лысый и желтый, — неужели это Гамбертен?
Гамбертен, со своей стороны, делал, по-видимому, подобные же наблюдения. Но это длилось всего секунду. Когда мы пожали друг другу руки, то стали прежними друзьями.
После обеда Гамбертен повел меня в библиотеку, наполненную редкостями, вывезенными им из разных стран. Там он в беглых чертах рассказал о своей богатой приключениями жизни.
— Да, вот скоро шесть лет, как я вернулся, — говорил он. — Я нашел свой старый дом сильно одряхлевшим, но теперь мне уже не на что исправлять его. Земля тоже была запущена. Арендатор умер. Теперь я сдал землю крестьянам.
— Мне кажется, — перебил я его, — что вам доставило бы огромное удовольствие самому обрабатывать ее. Это было бы хорошим развлечением для вас в этом одиночестве…
— О, у меня нет недостатка в занятиях, — сказал Гамбертен с жаром. — У меня их больше, чем нужно, до конца моей жизни… Если бы я мог предвидеть… — Он не договорил и принялся нервно шагать по комнате.
Я бросил взгляд на книжный шкап, где вместе со старыми книгами стояли целые ряды новых. На стенах висели географические карты.
— Вы увлеклись наукой?
— Да. Удивительная наука… Захватывающая… Я знаю, вы сейчас думаете о том, что в детстве я не отличался любознательностью. Так знайте, что я теперь стал любознателен. Проскитаться столько лет, не зная отдыха, вопрошать все места планеты, чтобы найти, наконец, цель жизни у себя дома и найти ее в момент ухода из жизни, став стариком и разорившись совершенно!.. И подумать только, что целые поколения Гамбертенов прошли, насвистывая, с арбалетом10 или ружьем на плече, мимо этих сокровищ. Дорогой мой, я копаю, копаю лихорадочно…
И, вдруг остановившись, он торжественно произнес:
— Я занимаюсь палеонтологией.
Но выражение моего лица не отразило при этих словах того восторга, на который он рассчитывал, и он внезапно умолк. Забытое мудреное слово почти ничего не сказало моему уму, и я только из вежливости ответил:
— А, черт возьми!
— Вот как это вышло, — начал он опять. — Я вам расскажу все, если это вас интересует. Однажды я шел и споткнулся о какой-то камень. Так, по крайней мере, я предполагал тогда. Я остановился и стал вырывать его из земли. Это оказалась кость, друг мой, череп животного, допотопного животного… Этих окаменелых костей там оказался целый слой. Вырыть их, вычистить, изучить — отныне это моя задача.
Скажу откровенно, восторг Гамбертена не заразил меня. Я всегда считал чудачеством страсть раскапывать всякую падаль среди благоуханного великолепия матери-природы. К тому же я устал после долгого путешествия, и сон одолевал меня.
Видя все это, Гамбертен провел меня в приготовленную для меня комнату во втором этаже.
— Я люблю жить повыше, — сказал он. — Тут лучше дышится и шире вид. Моя комната недалеко. Я не поместил вас рядом, чтобы не мешать вам спать. Я встаю очень рано.
II. Я становлюсь палеонтологом
Солнечный луч, проникший через окно, не прикрытое ставнем, разбудил меня. Я бросился к свету и широко раскрыл свое окно навстречу заре.
Дом был окружен лесом из платанов и вязов и находился в четырехстах метрах от опушки. Прямо перед ним вырубленные деревья открывали широкую покатую просеку, которая, постепенно расширяясь, переходила в луга. Налево, под косогором, виднелись красные крыши бедной деревушки, а дальше, насколько хватал глаз, расстилалась нежно-зеленая равнина. Вдали горы поднимали свои обнаженные склоны.
Гамбертен уже вышел. Дверь его комнаты стояла полуоткрытая.
Дом казался необитаемым. Я встретил только старую ворчливую служанку, мадам Дидим, и узнал от нее, что «мосье работает». Я отправился гулять.
Здание было похоже на полуразвалившиеся казармы. В трещинах камней росла трава. Позади строений я увидел остатки аллей, и по изяществу рисунка дорожек и группам деревьев я мог представить себе былое великолепие парка.
По бокам дома, фасадом к лесу, стояли два длинных здания, по-видимому, амбары. Одно из них было до половины надстроено, наверху были окна, а прежние окна нижнего этажа заложены камнями. Другое здание примыкало к постройкам разоренной фермы. Стены всех этих зданий плотно обросли лишайником. Посреди двора находился бассейн с зеленой стоячей водой.
Кругом царила невозмутимая тишина. Только в конюшне, построенной на тридцать лошадей, гулко отдавались шаги одинокого Сорьена, ходившего дозором, точно призрак былого.