разные - Журнал ТЕХНИКА-МОЛОДЕЖИ. Сборник фантастики 2008
На следующий день сидел дома и мучительно думал: бред, не может быть. Купился, дурачок. Развели как лоха. Или… впрямь подействует? Невзрачная склянка с вожделенным приворотом жгла руки. Обрывок бумаги, на котором там, в комнате, стояло зелье, содержал краткую инструкцию. Средство не требовалось подливать в чай или добавлять в пищу, достаточно было лишь капнуть на фотографию. Никогда о таком не слышал. Отодрал плотно притёртую пробку, понюхал (фу, дрянь какая!) и вылил на Олино фото. Жидкость тут же впиталась, не оставив и следа. Пузырёк я выкинул в мусорное ведро, достал из бара поллитровку сорокаградусной и, закрывшись на кухне, глушил водяру стопку за стопкой. Не закусывая.
Вечером позвонили. «Алло», — промычал я, стараясь не икать. «Дима? — пролепетала Оля. — Знаешь, нам нужно о многом поговорить…»
Я-то полагал, поживу с ней чуток, покуражусь над Максом. Что, съел, гадёныш? Не срослось у вас, да? Чья она теперь? Ан нет, по-иному повернулось. Он, дурачок, взял и руки на себя наложил, не выдержал подобного удара. Видит Бог, не желал я этого. И так муторно мне стало, паскудно на душе, словно в нечистотах по уши изгваздался. А Ольга спокойно восприняла, на похороны — не пошла. Ела меня влюблёнными глазами, обнимала нежно, каждое слово ловила. Как ученик — откровения наставника. И я постарался изгладить, стереть воспоминания о друге бывшем. Минула неделя, вторая… чёрт возьми! мне начала нравиться её забота и ласка. Только вот сам я ничего такого не испытывал, но мечталось, Господи, как мечталось. Ощутить неподдельное чувство. Любовь с большой буквы. После смерти Макса точно очищение со мной сотворилось: низкое, грязное вымывалось напрочь, растворялось без остатка. И этот новый человек, несомненно, достоин был Ольги. Мы поженились.
Вскоре я вновь посетил памятный двор. Липы качали на ветру теряющими листья ветвями, и в их шёпоте чудилась то ли мольба, то ли предупреждение: уходи… Лавочка совсем уж покосилась, я не решился присесть на неё, стоял около. Ждал… Пока не почувствовал чьё-то незримое присутствие, как в тот раз. Помоги, попросил. Казнюсь за случившееся, понимаю — не вернуть, не исправить. Так хоть совесть приглуши, а то и жизнь не мила. Сможешь?
Да, шелестели листья. Они кувыркались в воздухе, планировали на загаженный асфальт, кружили возле моих ног. Смогу. Вот новая цена, смеялось безумие. Семь лет срок. Затем оба прозреете. Кто-то — раньше. Ты вспомнишь, она — не простит. Согласен?
Я хмуро кивнул. Спустя два месяца жена забеременела, а я понял — люблю. Взаправду, по-настоящему.
Холст жития наполнен смыслом и содержанием. Судьба готовится нанести завершающие штрихи и отдать вышивку подмастерьям. На время. Потому что дальнейшая работа обещает быть не слишком-то увлекательной, монотонной, но узор получится достаточно интересным. Судьба чувствует это. Уверена. Отдать и принять обратно, когда… Игла подрагивает в натруженных пальцах, игла приближается к ткани. На стальном острие — Фортуна и Фатум. Танцуют вприсядку.
Прокол.
И стены роддома оглашает рёв новорождённого. У Оли и Димы — сын.
Судьба благосклонно улыбается, придирчиво рассматривает вышивку. Но что это? Нить разделяется, неожиданно становится двойной, кручёной. Будто не один человек идёт-шагает по жизни. Двое. И вот уж машет Судьба досадливо на явившихся подмастерьев, рано, мол, сама рисунок докончу. Любопытный, однако, случай.
Зря согласился.
Зря. И затеял всё — зря.
Да уж. Но ведь любишь?
Люблю. Не могу без неё.
Сына в честь товарища погибшего нарёк?
Да.
Как и припомнил-то?
Сам не ведаю.
Не свезло тебе, парень. Ты так не хотел вспоминать. А вот — прозрел. Первый. Жди теперь. День или два, неделю или месяц. Мучайся. Страдай. Видишь, как аукнулось?
Кто ты, «второй»? Я-прошлый давно исчез. Ты… не он?
Нет. Тот, кто не забыл. Отчасти ты — сегодняшний, отчасти — прежний. В некоторой степени — новая совершенно личность.
А я? Мы что, будем делить одно тело?
Нет. Семь лет закончились. Когда-то ты неправильно расставил приоритеты.
— Папа, а пулемёт этот как называется? — спросил вдруг сын.
— А? Что? — Я очнулся, вырвавшись из плена навязчивых видений, из разговора с самим собой. — Называется как? Э-э… — и ляпнул первое, что пришло в голову: — Пулемёт «Максим». Был такой, его в Гражданскую на тачанки ставили.
— Ух ты! — восхитился Максик. — Как у меня имя. Здорово! А Гражданская — это что? Война такая?
— Да. В начале двадцатого века случилась.
— А кто тогда воевал?
— Красные, — я перебрался к нему поближе. — Белые.
Революционеры и юнкера. Большевики, крестьяне, анархисты, царские офицеры, рабочие. Русские люди, патриоты своей родины. Сражались меж собой, отстаивая собственную правоту и точку зрения…
Он не слушал уже, зажегшись свежей идеей, делил солдатиков на отряды.
— Это красные пусть, а это — белые. Красных меньше, и они удирают, но зато тачанка у них. А там пулемёт. Пулемёт «Максим». Бах-бах.
Скрипнула приотворившаяся дверь, я оглянулся, да так и обмер: на пороге стояла Ольга. Иная. Изменившаяся.
Прозревшая.
И в глазах её…
А сын играл, азартно стрелял из пулемёта, подталкивал миниатюрные фигурки. И убитые понарошку солдатики падали. Красные. Белые. Оловянные. Пластмассовые…
— Та-та-та, — Максимка старательно изображал пулемётчика, и я падал, падал, сражённый этой хлёсткой очередью, взглядом этим жены своей. Падал, убитый наповал, — такая боль отражалась на лице её, такое страдание, отвращение и брезгливость.
Валился вместе с игрушечными солдатиками, навзничь, прах к праху, тлен к тлену. «Падают бойцы в обеих армиях, поровну на каждой стороне…» Только они встанут, поднятые рукой полководца, а я — уже нет.
Ольга ничего не говорила, просто стояла и смотрела.
— Господи… — прошептал я, чувствуя, как наваливаются семь этих лет, лживых, неискренних, горьких, и в то же время — сладостных, упоительных. Настоящих. Любовью наполненных. Её — искусственной и фальшивой в зародыше, но распустившейся по рецепту колдовскому цветком дивным, и моей — выстраданной, всамделишной. Пришедшей внезапно и навсегда. — Кто даст судию между мной и мной?..
Ответа не было.
Владимир Молотов
ВЕДЬМА С УЛИЦЫ ЛЕНИНА
Тридцать первый дом по улице Ленина выглядел довольно непривлекательно. Тускло-жёлтое здание в два этажа с широкими мутными окнами. На углу, рядом с табличкой
«Памятник архитектуры XIX века», беспорядочно лепились надорванные пыльные бумажки с разводами от летних дождей. Среди них в глаза бросалась одна, свежая, самая крупная — в половину машинописного листа — реклама, отпечатанная на принтере жирным шрифтом.
