Евгений Филенко - Шествие динозавров
— Барьер? — повторяю я. — Что еще за барьер?
— Обыкновенный, — поясняет Ратмир. — Психологический. Ты не мог ударить человека. А там, на месте, ты обязан делать это не задумываясь. Безо всяких там рефлексий. Имеет место морда — значит, нужно в нее дать. Это твоя работа, Славик. Ты превозмог самого себя — дальше будет проще…
— Барьер?! — я уже хриплю от злости. — Работа?! В жопу эту вашу работу, кудесники хреновы!
И ухожу, не оглядываясь. Подальше от них — куда глаза глядят. В парк, в кафе, в бассейн. К черту на рога. И при этом каждую секунду ощущаю их сволочную правоту: я и вправду стал другим. Не от них я сейчас ухожу — от себя…
20
Я шел через рыночную площадь, и низкорослые зигган при моем появлении делались еще ниже, невольно ссыхались, горбились, норовили исчезнуть. «Нагнали мы на них страху», — подумал я равнодушно. Поравнявшись с лотком чеканщика, нагнулся, подбросил на ладони кованый гребень с изображением сражающихся скорпионов-уэггдов. «Взять бы Маришке! Да только позволят ли мне эту контрабанду…» Таких гребней у нас не делали. Промышленность штамповала пластмассовые расчески, которые что потерять, что выкинуть не жаль. Этому же товару место лишь в музее. Но ни один музей мира не мог на такое рассчитывать… Я поднял глаза, намереваясь спросить цену. В радиусе тридцати шагов площадь как вымело. Образовался вакуум. Хотя за пределами незримо очерченного круга рыночная жизнь, несуразная и непонятная, продолжалась. Забыв обо мне, возможно — не принимая во внимание, торговцы козами затеяли натуральный обмен с торговцами человеческим товаром. Немолодой, но мускулистый, сильный еще раб шел за две дойных козы. Хозяин раба настаивал и на козлятах, но пока без особого успеха. Другой работорговец предлагал, кажется, молодую рабыню в обмен на козу. С ним даже не разговаривали. А рабыня была хороша. Нагая, белокожая, с распущенными вороными волосами, она сидела на корточках рядом с мохнатыми пегими козами и безучастно водила пальцем по дорожной пыли. Двуногое животное… На другом конце площади лупили только что пойманного вора. Избиваемый молчал. Везде свои правила: вор принимал муку, ограбленный отводил душу. Чего зря шуметь?. Зато с восточного края рынка неслись дикие вопли. Там казнили и пытали. По пролетарской логике мне полагалось обнажить меч и поспешить на выручку угнетенным. Я даже не шевелился. Продолжал себе любоваться искусством чеканки и клясть себя в равной мере как за чистоплюйство, мешавшее внаглую забрать изделие и уйти, так и за опрометчивое решение явиться сюда открыто. «Сам виноват. Если дьявол собрался в люди, пусть упрячет рога. В следующий раз одену плащ с капюшоном…» Я с сожалением бросил гребень на лоток.
В гончарне было чисто прибрано и вкусно пахло свежими лепешками. Меня здесь ждали. К моему приходу готовились.
Оанууг сидела в дальнем, темном углу лавки, смиренно сложив руки на коленях, сияя глазищами. Вургр угнездился на скамье напротив оконной щели. Умытый, умащенный дешевыми благовониями, с расчесанной надвое бородой, в новой, наверняка ворованной, серой рубахе. И не подумаешь про него, что душегуб.
— Не приставал? — строго спросил я девушку, указуя на него рукояткой меча.
Оанууг энергично помотала головой.
— А то у меня с ним долгого разговору не будет, — сказал я, проходя на почетное место гостя.
— Ниллган, — с пренебрежением промолвил вургр. — Не понимаешь. Пусть я и украшен «поцелуем вауу», но в остальном человек. Зачем мне чужая вещь?
— А это? — я потянулся и зацепил пальцем его обновку.
— Торговцы что рабы, — ответил он высокомерно. — А я все же брат императора.
— На тебе не написано.
— Ниллган, — повторил вургр. — Почему люди видят, что ты ниллган? Почему они видят, что я брат императора?
— Откуда мне знать… — пробурчал я.
Вургр передернул плечами в знак презрения и отвернулся. При этом вся его поза выражала скрытое нетерпение. Тогда я извлек из-под плаща плоскую флягу литра на четыре и выдернул затычку. Светский лоск слетел с этого раздолбая в единый миг. Теперь он стал похож на вдрызг пропившегося Кирюху, которому Бог поутру послал чекушку… Не спрашивайте меня, где я наполнил флягу до краев.
— Дай, — сказал вургр, алчно сглатывая слюну.
— Может быть, назовешь свое имя? — спросил я, придерживая сосуд. — А то как-то неловко. Давно знакомы…
— Не имеет смысла, — пробормотал он. — Как зовут кукол из рыночного вертепа? Юламэм и Аганну-Дедль. Так и мы: ты — ниллган, я — вургр. Чем плохо… Позволь мне уйти. До вечера, а?
— Иди, — позволил я. — Латникам глаза не мозоль. И не вздумай удрать. Во второй раз не помилую.
— Я буду осторожен, — пообещал он. — Есть тут у меня местечко…
Прижимая к груди флягу, он засеменил прочь. Оанууг молчала, едва заметно улыбаясь.
— Тебе страшно с ним? — спросил я виновато. Она снова замотала головой. — Страшно, еще бы… Скоро я уведу его отсюда. Кажется, я нашел ему убежище.
— Он не виноват, — сказала девушка тихонько. — Это проклятие злых богов. Человек — игрушка в их руках.
— Это я уже слышал. Про глиняных кукол. Не слишком достойно человека быть куклой.
— Достойно, — возразила она, заливаясь краской стыда от необходимости прекословить. — Человеком должны управлять. Другие люди, умнее. Иначе он становится зверем. Зверь подчиняется только желудку и детородному органу. Над ним нет высшей воли.
— Кто же управляет теми, которые умнее? Боги?
— Боги, — кивнула Оанууг.
— А если это злые боги?… — я кивнул на пустую скамью.
— Злые боги не управляют. Они могут проклясть. Проклятие отвращает высшую волю добрых богов. Поэтому вургр подобен зверю, когда над ним нет высшей воли. Им движет голод. Сытый вургр — не вургр. Человек.
— Винтики единого прекрасного механизма, — сказал я. — Движущегося к светлому будущему.
— Не понимаю. Что такое «винтик»? Что такое «механизм»?
— Это по-нашему. По-ниллгански. Про человека и высшую волю.
— Ты странный ниллган, — сказала Оанууг.
— На каждом углу об этом слышу… Чем же я тебе-то странен?
Девушка закрыла глаза. Чуть запрокинула голову, произнесла негромко:
Когда переступает Он порог,
Его шаги предупреждает страх.
Трепещет пламя в очаге моем
И прячет лепестки свои в золу,
А злые духи убегают в ночь,
Которой не настал покуда срок.
Паук пустую подбирает сеть
И оставляет дом мой навсегда —
Хозяином ему здесь не бывать.
Вооружен двумя мечами Он,
И первый меч Ему точила смерть,
Которой все уплачено сполна.
Когда его надломится клинок,
Злодеи небу жертву принесут.
А я давно надежды не храню,
Что меч иной вдруг будет обнажен…
— Ты сочинила это сама? — спросил я.
