Ольга Онойко - Дикая раса
Героями, более-менее.
Если вдобавок доложить ей про визуальный контакт и вручить помирающего капитана, Птица сойдет с ума от тревоги — это во-первых. А во-вторых, она не сможет оставить его без помощи. Что много хуже. Ладно если только засунет в реанимашку, но если ради этой дубины она схватит гитару — а она может, она его очень уж уважает… майор Никас образцовый офицер, будет действовать как положено, и поставит капитана на ноги.
Чтобы через час его зарезали как свинью.
И хрен бы с ним. Дороже собственной шкуры Лакки только шкурка Ифе. Вместе с черными перышками. «Миннесоте» нужно чудо, а уставшей, перепуганной, изнервничавшейся Птице на чудо может не хватить сил.
«Если ты Птица, — подумал Лакки, — то сиди на высокой ветке и не смотри вниз!»
Отволочь Карреру в его каюту и пусть валяется там? Когда Джека будут расстреливать, он даже не придумает, что сказать в свое оправдание.
Лэнгсон хмыкнул. Он решил. В сущности, он решил уже давно.
Счастливчик стряхнул Карреру с плеча на пол и стал на четвереньки, заглядывая капитану в лицо.
Голова у Ано шла кругом. Он осуществлял визуальный контакт с противником, выполнял свой долг, был на высоте… вдруг все исчезло, пошло мутью, как в мучительном гриппозном сне, и он оказался дома. Иренэ что-то говорила нежным голосом, музыкальней собственного инструмента. Тихо ходила рядом, и Карреру чувствовал, как от дочери пахнет косметикой; сам он дремал на диване и пытался вспомнить, почему у него дома оказался сержант Лэнгсон. Сочетание Иренэ и Лакки ему смутно не нравилось, но Ано очень устал, трудно было даже думать об этом, не то что протестовать… потом Джек подошел ближе.
Смотри сейчас на Лакки кто-то сторонний, его бы охватил ужас. Рубцы налились красным, широчайшая улыбка волчьим весельем растянула изуродованное лицо. Белые зубы блестели. Веки раздвинулись, открывая радужку целиком — та, светлая до прозрачности, схваченная черным кольцом по внешнему краю, горела раскаленным металлом.
Ано не чувствовал ужаса. Только покой и покорность. Он видел глаза Лэнгсона — умные, ясные, университетские какие-то глаза…
— Сдохни уже нахрен, — обыденно велел Джек.
Выждал пару секунд. Потом встал и взвалил труп на плечо.
Черная Птица била крыльями — в теплом серебряном горле рождалась песня.
В медотсеке по-прежнему стояла тишь. На экранах ломались разноцветные линии, что-то монотонно пикало, тушкой лежал в углу малолетний эвакуант, быв бледнее, чем налепленные на него пластыри с датчиками. Ифе сидела за столом и смешивала какое-то зелье, нахохленная, сосредоточенная. Когда Джек вошел, она сметала в горку просыпанный порошок, рассерженно шипя себе под нос. Не заметила его.
Айфиджениа, конечно, слышала тревогу и испугалась до дрожи, но в рубку не понеслась. В соответствии с уставом она находилась на посту. Джек вдруг представил себе Ифе-школьницу, маленькую правильную девочку, отличницу-замухрышку, незаметную и несмелую. Слабо затомило в груди.
Черная Птица.
Военный врач.
— Ифе, — тихо позвал Лакки.
— Джек! — вскрикнула она, обернувшись, и вскочила. Рвалась медичка не к сержанту, разумеется, а к капитану; Лэнгсон свалил того на ближайшую койку и сухо сказал:
— Все.
Айфиджениа подлетела и резко прижала пальцы к шее Карреру, ловя пульс.
— Сердце не выдержало, — рискнул предположить Лакки. Она отмахнулась свободной рукой, не глядя.
Джек вздохнул. Сказал негромко, без малейшей иронии: «Requiem aeternam dona eis, Domine». Ифе яростно на него воззрилась.
— Раздень его, — приказала. — Быстро. Сейчас я реанимашку заведу! — тут же побежала заводить. Лакки проводил ее тоскливым взглядом. Руки у медички дрожали, стеклянная дверь лекарственного шкафчика зазвенела, когда она сунулась его отпирать; звук вплелся в глухой гул реанимационного комплекса, тестирующего себя самое.
— Et lux perpetua luceat eis, — задумчиво продолжал Джек, глядя на Айфиджению. — Et ad te omnis caro veniet…
— Сейчас! — сообщила Ифе, щелкая ногтем по игле шприца. — Я его вытащу!
И кинулась к мертвецу.
Лэнгсон поймал ее за лацканы и притянул к себе.
— Нахрен его! — ласково сказал он Птице, глядя сверху вниз в бледное личико. — Нас вытаскивай, дура!
Она разок трепыхнулась в его руках, и замерла.
— Что?
— Ходовая нае… — Джек смолк, поправился и продолжал уже с оглядкой на птицын разум, — двигатели отказали у нас, майор Никас. И смотрим мы носом в «большую свиту», а там «Йиррма Ш’райра», там «Рхая М’йардре», там черт с рогами. И «Шторм» нас кинул. Нас часа через три достанут. Может, расстреляют, а может, и руками зарежут. Для своего удовольствия.
Ифе замерла. Распахнула и без того большие глаза до неправдоподобной, кукольной ширины.
И повисла на Лакки.
Уцепилась за него так, словно он был единственным спасением. Джек облизнул губы: неприятно, унизительно было понимать, что в действительности точно наоборот.
— Ну… чего… — промямлил он и торопливо подытожил, — беда, в общем.
Птица всхлипнула — беспомощно, жалко.
Джек растерялся. Он честно старался рассказать как можно короче и спокойней, так, как представлял себе сухое изложение информации. Виделось: вот Айфиджениа часто заморгает, она всегда так делает, когда на нее находит решимость. Закусит губу и пойдет в свой закуток за гитарой. А вернется уже — Черной Птицей, кого не стыдно бояться даже самому Лакки.
Но Птица прижималась к нему, запрокинув голову и открыв рот, растрепанная, бледная, с покрасневшим глазом, несчастная и беззащитная.
Безмолвная.
«Да что же делать с тобой?!»
В рубке Маунг Кхин провел по лицу ладонью. Повторил изречение Гаутамы, и оно рассыпалось в его мыслях ледяной солью.
«Смотрит…»
«…царь смерти».
Алек Морески, принявший командование кораблем, сощуренными глазами изучал трехмерную карту, которая устаревала с каждой секундой. Судя по данным последнего сканирования, рритские корабли не собирались вести огонь. Хищники по происхождению, ррит любили живую охоту. «Миннесота» была добычей забавной и легкой. Их возьмут на абордаж и убьют руками.
Патрик О’Доннелл развалился в кресле, заложив руки за голову.
Несмотря на очевидность будущего, все трое ощущали безмятежный покой.
Джек стоял столбом и пытался сообразить, что сделать с Птицей. Что вообще делать, когда нельзя приказывать и пугать, и глумиться нельзя, и сальность какую-нибудь вякнуть для смеха, и за шкирку взять-потрясти нельзя… только — успокаивать, уговаривать, просить.
Он погладил женщину по голове, и Ифе ткнулась лицом ему в грудь. К мучительной нежности примешивалось другое, странноватое чувство; словно бы чужое, но идущее изнутри: «Я — сила. Я сталь, свирепость и свет, энергия Ян; я мужчина, способный убить. Направляй же, приказывай, распоряжайся; как вручить тебе мощь, не причинив вреда?»
