Григорий Адамов - Победители недр (Первое изд. 1937 г.)
— Ну?! — Володя широко раскрыл глаза.
— Ну, как ты думаешь, как они это делали? Брали одну песчинку, потом другую, третью, четвертую? А? Так, что ли?
Володя посмотрел на серьезное лицо Мареева, потом на улыбающихся Малевскую и Брускова и опять остановился на Марееве. Нерешительность, боязнь подвоха, лукавство сменялись попеременно в его глазах.
— Ну, знаете, Никита Евсеевич... — сказал он наконец:
И так как краткость есть душа ума,
А многословие — его прикраса,
Я буду краток...
По-моему, Никита Евсеевич, это было бы слишком... глупо!
Все рассмеялись.
— Володя, — укоризненно покачала головой Малевская. — Хоть ты и самого Шекспира приволок, но сказано слишком резко.
— Формально это, конечно, слишком резко, — подтвердил Мареев, — но по существу — правильно. На такой подсчет ученым энтузиастам и всей жизни нехватило бы. Они просто брали какой-нибудь точный объем отработанной породы, ну, скажем, кубический дециметр или кубический метр, взвешивали ее в сыром виде, потом максимально просушивали, прокаливали в печах и опять взвешивали. Разница между первым и вторым весом давала вес нефти, которая оставалась в породе после того, как из нее уже была как будто добыта вся нефть. И знаешь, что оказалось? — Мареев внушительно поднял палец и раздельно произнес: — Оказалось, что количество нефти, оставшейся в виде пленки на песчинках, в два раза превышает количество добытой из породы. Понимаешь? Обычными способами добывается из недр всего лишь двадцать пять — тридцать пять процентов имеющейся там нефти!
— Да что вы, Никита Евсеевич, неужели правда? — изумился Володя. — А как же остальная нефть?
— А остальная нефть, шестьдесят пять — семьдесят пять процентов всех запасов, пропадала для человека, оставалась на песчинках в виде пленки. Подсчитано, например, что на наших грозненских промыслах под поверхностью в сто гектаров было заброшено по этой причине свыше ста миллионов тонн нефти, а добыто там всего лишь тридцать миллионов тонн. Понимаешь теперь, какие это пустяки?
— Сто миллионов и тридцать миллионов! И ничего нельзя сделать? Так до сих пор и пропадают?
— Ну, нет, молодой человек! — возразил Мареев. — Наука давно пыталась применить разные средства, но больших результатов не добилась, пока наши, советские ученые не решили проблему.
— Как же они это сделали?
— Они еще в 1931 году предложили свой способ, и он дал отличные результаты. Они взяли для опыта толстую, длинную стальную трубу, с одного конца наглухо закрытую, и плотно набили ее насыщенным нефтью песком, взятым из старых, заброшенных промыслов, где обычными способами нефть уже нельзя было добыть. Они продержали несколько дней песок в трубе, чтобы посмотреть, не вытечет ли из него хоть сколько-нибудь нефти. Ничего не вытекло. Стало быть, свободной нефти в песке уже не было. После этого они в глухом конце трубы при помощи электричества зажгли песок... Прошло немного времени, и из открытого конца трубы появился газ и стала капать нефть. Когда горение закончилось, весь песок в трубе оказался совершенно сухим, а в ведре набралось порядочно нефти. Тогда наши ученые перенесли опыты на заброшенные майкопские промысла. На небольшом расстоянии друг от друга они провели две скважины до слоя нефтяного песка... Да что ты все ерзаешь на стуле? Сиди спокойно!
— Да ведь очень уж интересно, Никита Евсеевич! Невозможно сидеть спокойно.
— Ну, ладно!.. Так вот, в одну из этих скважин ученые набросали древесного угля и подожгли его. Когда жар проник в толщу породы и там загорелась нефть, из другой скважины появился газ, а потом на дне стала скопляться нефть. От жара, распространявшегося по породе, образовался сначала нефтяной газ, который гнал перед собой ко второй скважине нефть, срывая ее с песчинок. Вот этот способ, который называется способом «подземной газификации нефти», и разрешил проблему. Теперь стало возможным выбирать из недр почти всю, до последней капли нефть, и таким образом нефтяные богатства страны увеличились в два-три раза.
Володя захлопал в ладоши.
— Вот это — работа!
Он не мог усидеть на месте. Что-то подмывало его, вызывало желание прыгать, скакать, кричать, петь, смеяться.
— Я буду ученым! — кричал он в каком-то упоении. — Я буду геологом! Я буду ученым геологом! Во что бы то ни стало! Нина, слышишь? Это будет очень весело!
Он пустился в пляс, вскрикивая и размахивая руками. Малевская громко смеялась. Щеки у нее порозовели, глаза вспыхивали.
— Володька, Володька! — кричала она сквозь смех. — Ты — медвежонок!.. Ты нелепый, неуклюжий медвежонок!
Марееву почему-то сделалось жарко, и он расстегнул воротник комбинезона. При этом взгляд его упал на часы-браслетку.
— Вам тут весело, ну, и веселитесь! А я должен спешить вниз, к моторам...
Он спустился в люк, с сожалением оставляя беснующегося Володю и смеющуюся Малевскую. Он чувствовал неодолимое желание остаться с ними. Но обязанности вахтенного были важнее, и он скрылся в нижней камере, опустив за собой люковую крышку. Внизу было свежее, и через минуту, сидя за вахтенным журналом и прислушиваясь к шуму в шаровой каюте, он удивленно качал головой.
Наверху Володя неистовствовал. Он громко пел, смеялся, прыгал, кружился, крича, что это военная пляска ирокезов. Потом он стал тащить Малевскую танцовать.
— Нина, ты будешь моей бледнолицей пленницей! — выкрикивал Володя, запыхавшись, со взмокшими на лбу волосами. — А Михаил — раненый ирокез...
Истерически смеясь, Малевская отбивалась от него:
— Ты не умеешь танцовать, Володька! Ты увалень! Ты дикарь! Давай, я тебе лучше покажу культурный танец. Подожди, да подожди же, гадкий мальчишка! Смотри, как надо!
Она начала кружиться по каюте, вскрикивая и притопывая ногами.
— Я хочу музыки, Володька! — вдруг крикнула она. — Пусть будет музыка!
Она подбежала к радиоприемнику и включила одну из американских станций. Раздалась танцовальная музыка. Тогда она подхватила Володю и начала кружить его.
Волна веселья захватила и Брускова. Забыв про свою болезнь, с покрасневшими ушами и блестящими глазами, он схватил оказавшуюся под рукой стеклянную колбу и, стуча по ней изо всех сил ложкой, заорал диким голосом что-то, отдаленно напоминающее боевую ирокезскую песню. Его неудержимо тянуло присоединиться к пляске.
Дикая песня Брускова, рев оркестра из репродуктора, звон колбы, хохот, крики и топанье ног слились в какую-то сумасшедшую какофонию. Откуда-то, возле полога над гамаком Малевской, сквозь шум и грохот едва пробивался тихий звон, но никто не обращал на него внимания.
