Филип Фармер - В свои разрушенные тела вернитесь
…прикройте сейчас же глаза, мальчики! — приказал Джилкрист в своей раскатистой шотландской манере.
Ричард взглянул на Эдварда. Тот ухмыльнулся и поднес руки к глазам. Он определенно подсматривал в щелочки между пальцами. Чтобы не отставать от брата, Ричард тоже прикрыл глаза руками, но продолжал стоять на кончиках пальцев. Хотя и он, и его брат стояли на ящиках, им все же нужно было вытягиваться, чтобы видеть поверх голов стоящих впереди взрослых.
Теперь на подпорке покоилась голова женщины. Ее длинные каштановые волосы свисали на лицо. Он хотел разобрать выражение ее лица, смотрящего вниз, на корзину, дожидавшуюся ее или, вернее, ее голову.
— Не подглядывайте, мальчики! — снова приказал Джилкрист.
Раздался рокот барабанов, один-единственный вскрик, и лезвие устремилось вниз. Из шеи захлестала кровь и казалось — она никогда не остановится. Раздался дружный вопль толпы, смешанный с чьим-то криком и стенаниями. Голова женщины медленно падала вниз. Кровь хлестала и хлестала из шеи, заливая толпу, и хотя он был на расстоянии не менее сотни футов от жертвы, кровь и ему брызнула на руки и стала капать сквозь растопыренные пальцы на лицо, заливая глаза и ослепляя его. Губы его слиплись, и он почувствовал на них соленый привкус. И тогда из его горла вырвался дикий крик…
— Проснитесь, сэр Ричард? Да проснитесь же наконец, Дик! — начал тормошить его Монат. — Проснитесь! У вас, должно быть, кошмар!
Бартон, всхлипывая и дрожа, сел. Он потер руки и осторожно потрогал лицо. И руки и лицо были влажными. Но от пота, а не от крови.
— Мне снился сон, — наконец вымолвил Бартон. — Тогда мне было всего шесть лет, и я жил в городе Тур, что во Франции. Мой наставник, Джон Джилкрист, взял нас, меня и моего брата Эдварда, посмотреть на казнь женщины, которая отравила свою семью. Я был страшно взволнован и подсматривал сквозь пальцы, хотя он запретил нам смотреть на последние секунды ее жизни, пока нож гильотины падал вниз. Но я смотрел! Я должен был это сделать. Я помню, что меня немного мутило, но это было единственное, чем подействовала на меня эта отвратительная сцена. Мне казалось — я отделился от самого себя, когда наблюдал за казнью. Как будто я все это рассматривал через толстое стекло, как будто все происходящее было абсолютно нереальным. А может быть, нереальным был я? Поэтому, по сути, эта сцена так и не привела меня в ужас.
Монат закурил еще одну сигарету с марихуаной. Ее огонька было достаточно для того, чтобы Бартон увидел, что инопланетянин качает головой.
— Как дико! Вы хотите сказать, что вы не просто убивали своих преступников — вы еще и отрезали им голову? На виду у всех? И вы позволяли еще и детям смотреть на этот ужас??
— Ну… В Англии поступали несколько человечнее. У нас преступников вешали.
— По крайней мере, французы разрешали людям осознать то, что именно они пролили кровь преступников, — сказал Монат. — На их руках была кровь. Но, по-видимому, этот аспект никому не приходил в голову. Во всяком случае, сознательно. А вот теперь, после многих лет — шестьдесят три года, не так ли? — вы закурили марихуану, и перед вашим взором оживает происшествие, которое, как вы всегда были убеждены, не оставило в вас никакого следа. Но от этого зрелища вы сейчас корчились в ужасе. Вы кричали, как напуганное дитя. Вы отреагировали так, как должны были бы реагировать в детстве. Я бы сказал, что марихуана вскрывает какие-то глубинные слои сдерживания и воскрешает страхи, которые были погребены там в течение шестидесяти трех долгих лет.
— Вполне возможно, — согласился Бартон.
Где-то вдали прогрохотал гром, сверкнула молния. Через минуту стремительно нахлынул звук падающих на крышу капель. Прошлой ночью дождь начался примерно в это же время, около трех часов утра. И в эту вторую ночь дождь пошел в то же самое время. Ливень стал проливным, но крыша держалась, и ни одна капля не проникла внутрь хижины. Немного воды показалось все же из-под задней стенки, которая выходила в сторону вершины холма. Вода растеклась по полу, но не намочила лежащих людей, поскольку трава и листья под ними образовали матрас в добрый фут толщиной.
Бартон разговаривал с Монатом примерно еще полчаса, пока дождь не прекратился. Монат заснул, а Казз так ни разу и не проснулся. Бартон попытался было заснуть, но так и не смог. Он никогда не чувствовал еще себя таким одиноким… Он боялся, что опять во сне может соскользнуть в какой-то кошмар. Через некоторое время, поняв, что так и не уснет, он вышел из хижины и побрел туда, где спала Вильфреда. Еще до того, как он подошел ко входу в хижину, его ноздрей коснулся запах табака. В темноте возле хижины светился огонек сигареты. На фоне уже чистого звездного неба на копне из травы отчетливо вырисовывалась женская фигура.
— Привет! — произнесла она. — Как я и ожидала, вы появились.
— Обладание собственностью — это инстинкт, — сказал Бартон.
— Я очень сомневаюсь, что в человеке это — инстинкт, — возразил Фригейт. — Некоторые люди в шестидесятых годах, я имею в виду в 1960-х годах, пытались доказать, что человеку присущ инстинкт, который они назвали «зовом земли». Но…
— Мне нравится это название. В нем ощущается какой-то звон, — отметил Бартон.
— Я догадывался, что оно вам понравится, — согласился Фригейт. — Но Ордри и другие пытались доказать, что человеку не только присущ инстинкт объявлять определенную часть земли своей собственностью, но также и то, что он произошел от обезьяны-убийцы. И что инстинкт убивать все еще очень силен в его наследственности. Этим они объясняли национальные границы, патриотизм (как общегосударственный, так и местный), капитализм, войны, убийства, преступления и так далее. Но другая философская школа утверждала, что все это плоды культуры, то есть общества. Что все дело в непрерывности общественных формаций, посвятивших себя с самых ранних времен племенной вражде, войне, убийству, преступлению и так далее. Измените культуру — и обезьяна-убийца исчезнет. Исчезнет потому, что ее никогда и не было подобно тому, как не было и карлика на лестнице. Убийцей было общество, и общество воспитывает новых убийц из подрастающих несмышленышей. Правда, были некоторые сообщества, образовавшиеся еще до изобретения письменности, это точно… которые так и не воспитали убийц. И это было их доказательством того, что человек не произошел от обезьяны-убийцы. Или я бы сказал, что он, вероятно, произошел от обезьяны, но уже не несет в себе гены убийства, либо несет, но не в большей мере, чем гены, определяющие тяжелые надбровные дуги, или шерсть на коже, или череп объемом в 260 кубических дюймов.
