Вашингтон Ирвинг - Таинственные новеллы
Одна лишь мать, несмотря на необузданное поведение ее мальчика, продолжала по-прежнему страстно любить его, и любовь эту не могли поколебать бесконечные рассказы о бесчисленных его злодеяниях, которыми так усердно потчевали ее друзья и доброжелатели. Ей, правда, не досталось в удел того удовольствия, которое испытывают богачи, когда слышат со всех сторон похвальные отзывы о своих детях, но она смотрела на всеобщее нерасположение к Дольфу как на придирки и любила его по этой причине еще более пылко и нежно. На ее глазах он преобразился в высокого, стройного юношу, и при виде его ее материнское сердце наполнялось тайною гордостью. Она хотела, чтобы Дольф одевался как джентльмен; все деньги, которые ей удавалось сберечь, шли на пополнение его кармана и гардероба. Она любовалась им из окна, когда он уходил в город, одетый в свое лучшее платье, и сердце ее трепетало от счастья; однажды, когда Петер де Гроодт, пораженный в одно воскресное утро изящною внешностью юноши, заявил: "Что там ни говори, а из Дольфа все-таки вышел пригожий парень!", слезы гордости увлажнили ее глаза. "Ах, сосед, сосед, — вскричала она, — пусть твердят себе, что им вздумается, но бедняжка Дольф будет еще так же высоко держать голову, как и лучшие среди них!" Прошло несколько лет. Дольфу шел двадцать первый год. Тем самым срок его обучения истекал: приходится, однако, сознаться, что в области медицины он знал немногим больше, чем тогда, когда впервые переступил порог докторского дома. Это произошло, однако, не по недостатку способностей или сообразительности, ибо он обнаруживал поразительные таланты в усвоении других отраслей знания, хотя занимался ими только урывками, в свободное время. Так, например, он был отличным стрелком, и все гуси и индюки, которых раздавали на рождественских состязаниях в качестве приза, доставались ему одному. Он был также лихим наездником, пользовался славою превосходного прыгуна и борца, недурно играл на скрипке, плавал как рыба, и во всем городе не было лучшего игрока в кегли, чем он.
Впрочем, все эти достоинства не снискали ему благоволения в глазах доктора, который становился все раздражительнее и все придирчивее по мере того, как приближался срок окончания ученичества Дольфа. Фру Ильзи по любому поводу обрушивала на его голову бурю; редко случалось, чтобы, встретив его возле дома, она не давала воли своему языку, так что звон ключей при ее приближении стал для Дольфа в конце концов чем-то вроде режиссерского колокольчика, подающего знак к театральному грому и молнии. Только бесконечное добродушие беспечного юноши позволяло ему безропотно сносить эти проявления домашнего деспотизма. Было ясно, что доктор и его экономка решили разделаться с бедным птенчиком и выкинуть его из гнезда, лишь только придет срок, обусловленный договором: скорая расправа с нерадивым учеником была в обычае доктора.
К тому же маленький человечек из-за забот и волнений, которые доставляло ему поместье, сделался с некоторых пор раздражительней, чем обычно. Ему неоднократно передавали досадные слухи и басни, ходившие в народе о старом доме; он с большим трудом убедил крестьянина и его семью не покидать фермы и вынужден был ради этого отказаться от ренты. Всякий раз, как он туда приезжал, ему надоедали бесконечными жалобами на загадочные стуки, а также на призраков, которые якобы беспокоят по ночам обитателей дома, и по возвращении доктор рвал и метал, изливая на домашних накопившуюся в нем желчь и досаду. И в самом деле, постигшие его неприятности были совсем не пустячные: они ущемляли одновременно и его гордость и его кошелек. Ему угрожала потеря доходов с имения, и кроме того, — судите-ка сами! — какой удар по тщеславию! Быть владельцем… "Дома с привидениями"!
Было замечено, впрочем, что как-никак, а доктор ни разу не ночевал в своем пригородном поместье; больше того, никакими силами нельзя было убедить его остаться в нем после наступления темноты; он неизменно пускался в обратный путь в час, когда в сумерках начинают мельтешить летучие мыши. Происходило это собственно оттого, что втайне он верил в призраки и приведения, ибо начало своей жизни провел в стране, где их особенно много: передавали, что, будучи мальчиком, он будто бы видел однажды в горах Гарца, в Германии, самого дьявола.
В конце концов положение с фермой стало просто критическим. Однажды утром, когда он сидел у себя в кабинете и клевал носом над большим фолиантом, его дремота была внезапно прервана взволнованной домоправительницей.
— Ну и дела! — вскричала она, входя в комнату. — Прибыл Клаус Хоппер со всеми пожитками. Он клянется и божится, что на ферме ему заживаться нечего. Вся семья окончательно рехнулась с перепугу. В старом доме такая возня и такой грохот, что они не могут спокойно спать!
— Dopper und Blitzen![25] — нетерпеливо воскликнул доктор. — Когда же они прекратят, наконец, дурацкую болтовню! Что за болваны! Несколько крыс и мышей выживают их из отличного помещения!
— Ну уж нет, — сказала домоправительница, покачивая головой с таким видом, точно ей доподлинно известно решительно все; она была уязвлена неверием доктора, усомнившегося в правдивости чудесной истории с привидениями, — там есть еще кое-что, помимо крыс и мышей. Вся округа только и толкует о вашем доме; подумать только, чего-чего там не видели! Петер де Гроодт вспоминает, что семья, которая продала вам ферму и укатила обратно в Голландию, не раз делала какие-то загадочные намеки, и бывшие владельцы пожелали вам "удачной покупки". Да что говорить — вы и сами отлично знаете, что не найдется семьи, которая согласилась бы жить в этом доме.
— Петер де Гроодт — чурбан и старая баба! — пробурчал доктор. — Готов поручиться, что он-то и набил головы этих людей своими нелепыми бреднями. Это такая же чепуха, как то привидение на колокольне, которое он придумал, чтоб найти себе оправдание, почему в студеную зимнюю ночь, когда горел Харманус Бринкерхоф, он не ударил в набат. Прислать сюда Клауса!
Вошел Клаус Хоппер. Это был неуклюжий деревенский простак; оказавшись в кабинете самого доктора Книпперхаузена, он оробел и не находил слов, чтобы изъяснить причину своей тревоги и страхов. Он стоял, теребя одной рукой шляпу, переминался с ноги на ногу и то посматривал на доктора, то бросал косые испуганные взгляды на оскаленный череп, который, казалось, потешался над ним с высоты платяного шкафа.
Доктор пытался любыми средствами убедить его вернуться на ферму, но все было напрасно: в ответ на каждое его увещание или довод Клаус неизменно бросал свое краткое, но решительное "Ich kan nicht mynheer".[26]
Aоктор был, как говорится, "маленький горшок — мигом кипяток", постоянные неприятности из-за имения и так стояли у него поперек горла. Упрямство Клауса Хоппера показалось ему чем-то вроде открытого бунта. Он внезапно вскипел, и Клаус поспешно ретировался радуясь, что ему удалось улизнуть неошпаренным.
