Александр Потупа - Черная неделя Ивана Петровича
— Вот-вот, — усмехнулся Ломацкий, — именно так…
— А я думал, вы уравновесились, — разочарованно протянул Иван Петрович.
— Не вы первый, не вы последний, — ответил Семен Павлович, и во взгляде его проскользнула растерянность. — Когда-то я полагал, что найду единственную точку, ту, о которой мечтали древние китайцы, найду единственную точку и введу в нее иглу, и потом не будет в моей жизни желаний, не соответствующих моим возможностям…
Но тут Ломацкого пресекли, и Сияние выписало подвергаемому штраф за пренебрежительное отношение к выездной сессии, сопровождавшееся мыслями особой дерзости. Штраф был обиден, как щелчок по носу среди парадного ужина в модном ресторане, — Ломацкому следовало немедленно заплатить профсоюзные взносы со всех сокрытых им ранее доходов.
— И все-таки нет ни ада, ни рая, — возопил тогда вконец расстроенный Семен Павлович. — Есть жизнь, которую мы сами себе устраиваем…
Сияние немного подумало и дополнительно оштрафовало его на целый червонец — как за грубое нарушение правил уличного движения.
И тут охватила Крабова дерзкая идея нарушить ход странного собрания, вытворить нечто взрывчатое, может, и губительное для него самого, но непременно меняющее ход событий.
В зал ввели Алексея V по кличке Мурцуфл, и на присутствующих обрушились не слишком привлекательные подробности давнего государственного переворота и изничтожения последних Ангелов. Алексей V шел на откровенное покаяние, жалобно просил выпустить его по состоянию здоровья из неблагоустроенной клетки тринадцатого века. Его превратили в очень симпатичного кота и с небольшим повышением перевели в чистилище.
Это решение переполнило Крабова неподдельным негодованием. Во-первых, зачем увлекаться этими загадочными терминами, которые были понятны и близки всяким там крестоносцам, но где они теперь — эти великие завоеватели? Что такое, собственно, чистилище, кто там бывал, и в чем смысл дипломатического поста, предоставленного бывшему базилевсу, который и по вере своей никакого отношения к чистилищу иметь не должен. Вопросы буквально захлестывали Ивана Петровича, но главное его возмущение крылось в ином. Он и сам считал, что кличка Мурцуфл более всего подходит солидному самостоятельному коту, но вовсе не собирался участвовать в подозрительных трансформациях мыслящего хоть и странными категориями, но мыслящего — существа.
В конце концов, — рассуждал он, — Мурцуфл сидит в каждом из нас, и Ломацкий, и Аронов, и Леночка тоже сидят. Каждый из нас заключен в другом и ждет, когда на него обратят внимание — не накажут, не выпорют, а именно обратят внимание и даже дадут шанс стать своим. Будет худо, если одна из частей превратится в животное, а другая одновременно подвергнется наплевательскому штрафу или растворению в собственной рукописи, или станет наслаждаться даровыми туристическими впечатлениями. Зачем же разъединять нас далее произвольными преломлениями в бракованном зеркале?
И Крабов попытался применить свое свежеоткрытое дарование, воздействуя на окружающих силой собственной мысли. Для начала он скомандовал прекратить судилище. И сразу что-то испортилось в четком механизме заседания. Застряла посреди зала одинокая фигура очередного подвергаемого. Иван Петрович мог бы поклясться, что это Фросин, и был крайне обрадован, что спас старого знакомого от порции нелепиц и несправедливостей.
«Любопытно, — подумал Иван Петрович, — почему он Макар? От греческого „макариос“ — счастливый, блаженный, или от санскритского „макара“, то есть, чудовище-вахана, на котором ездили боги? А может, это одно и то же? Может, у блаженных и у боговозцев единые индоевропейские корни?»
Знакомые и незнакомые судейские чиновники, бывшие подвергаемые, дружно повернулись к Ивану Петровичу и удивленно уставились на него. Сияние в центре зала завибрировало и немного померкло. С минуту Иван Петрович улавливал только мощный поток удивления.
Ну и ну… Во дает!.. Думает — это цирк… Замаскировался… А еще гроб Господень воевать ездил… Мурцуфлу помогал… Семеркой прикидывался… Ну и ну…
Но потом ситуация стала резко портиться.
Раскаленная до звездных температур игла прошила крабовский мозг, и вместе с ней он воспринял мысль, исходящую, скорее всего, от Сияния лично.
Ты что, на неприятности напрашиваешься? Кто тебя уполномочил на такие шаги? Теперь смотри, что из этого получится…
И вдруг Крабов почувствовал страшную силу, отрывающую его от судейского стола. Не успел он глазом моргнуть, как декорации переменились он, Иван Петрович, стоял напротив еще ярче всполыхнувшего Сияния, а Макар Викентьевич Фросин сидел на крабовском месте и с любопытством рассматривал нового подсудимого.
Иван Петрович стоял, неторопливо размышляя о своей жизни, и удивлялся ей, и понимал, что исповедь предназначена не для него самого, что не он, а другие, облеченные непостижимой для него властью, будут копаться в этой жизни, заглядывая в любые, даже самые интимные уголки, и делать выводы, делать самые решительные выводы. От такого соображения у Крабова закружилась голова. В медленном хороводе судейских столов с приклеенными к ним ухмыляющимися, добродушно или злорадно ухмыляющимися физиономиями, замелькали голубые полупрозрачные тени, в которых Иван Петрович, несмотря на охватившую его слабость, сразу же признал свои давно испарившиеся мечты.
«Забавно, — думал он, — мне казалось, они навсегда исчезли. Надо же… И в самом деле, почему я забросил свою идею квантового интеллектуального поля? Я ведь по-настоящему верил в существование чего-то, подобного звуковым квантам в металле, что вполне реально взаимодействует с людьми и, в свою очередь, делает их реальными, то есть осознающими свою человеческую природу. Может быть, вовсе не это Сияние — квант древнейшей идеи, именуемой Богом, послало мне свой проклятый дар, а просто сами кванты интеллектуального поля случайно выстроились, образуя когерентные цепочки вокруг моего мозга и тысячекратно усиливая друг друга, и стали доносить до меня чужие мысли в тщетном ожидании, что когда-нибудь возвратятся свои. Я по-настоящему верил в них и теперь верю. Почему я так легко согласился петь не своим голосом? Почему склонился перед Филипповым? И эти голубые тени или выдуманные мною кванты, притворившиеся голубыми тенями, пришли расквитаться со мной за мое бессилие, за мою подчиненность обстоятельствам».
Но тени юношеских идей не приходят сводить счеты. Стоим ли мы их внимания! И они мирно кружились вблизи Ивана Петровича Крабова, ничем ему не досаждая, разве что немного царапая его изнутри, хотя, в сущности, они давно уже пребывали вовне. И поэтому мелкие саднящие царапины на бесформенной серой массе, называемой мозгом, а иногда — душой, вызывали у Ивана Петровича лишь смутное ощущение утрат — одной, другой, многих… Одновременно он радовался, разумеется, потихоньку, что они, некогда им покинутые, не оставили его в трудный час и теперь собираются разделить его явно незавидную участь.
