Татьяна Тарасова - Седьмая невеста
*
Ближе к полудню, когда солнце уже вовсю светило в окна, Кумбар велел слуге принести ему вина погорячее и, кряхтя, начал выпутываться из покрывала. Борьба продолжалась долго: коварное покрывало крепко опутало ноги старого солдата, так что ему пришлось напрячь все силы и порвать врага. Освободившись, он с воплями и стенаниями забрался в кресло, схватил чашу, доверху наполненную расторопным слугой, и жадно выпил её. Настроение было ужасным, и неудивительно. Баксуд-Малана мертва, Дигон пропал - никто его нынче не видел, затылок саднил и ныл, и уже сейчас на нем красовалась огромная как булыжник шишка, а в довершение всех неприятностей дурень стражник, направлявшийся на смену караула, заметил безумного евнуха у его тела и размозжил бедняге башку, приняв его за искомого убийцу. Впрочем, по поводу евнуха сайгад не слишком переживал: видно, такую судьбу уготовил ему Тарик с пророком своим Халимом. Но куда подевался Дигон? И кто, в конце концов, подкараулил его самого, наперсника Хафиза Агранского, личность неприкосновенную, ночью в саду и не постеснялся камнем пробить голову?
Кумбар поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, сопровождая занятие сие стонами и печальными вздохами, и снова обратился к чаше с вином.
Крепкий, обжигающий грудь напиток пробудил дремлющий до сих пор аппетит старого солдата. Кликнув слугу, он приказал немедля принести жареного каплуна с бобами и масукой - кисло-сладкой травой, и связку любимых им крабовых палочек; тенью метнулся тот за портьеру, шаркнув туфлями по волнистому ворсу ковра - Кумбар сморщился: он терпеть не мог бессловесность и исполнительность дворцовой челяди... Но куда же подевался Дигон? Может быть, и он пал жертвой предательского нападения в саду? Нет, покачал раненой головой старый солдат - кого-кого, а Дигона преступнику убить не удастся... А вдруг?..
Губы сайгада внезапно пересохли. Он сунул руку под халат и начал с остервенением чесать живот, покрытый жестким волосом - верный признак того, что Кумбару не по себе. Воображение услужливо рисовало ему картину за картиной, и одна была страшнее другой. То видел он демонов, терзающих мертвое тело юного Дигона, то Черного Всадника, воткнувшего копье в его шею, то стаю грифов, нарезающих круги в зловеще багровом небе, а внизу, разметав гриву черных волос по траве, опять же лежит Дигон, а в груди его торчит рукоять кинжала убийцы...
Впечатлительный Кумбар совсем разволновался. Он вытянул толстую руку и растопырил пальцы, проверяя, дрожат ли они. Они дрожали. Тогда сайгад вновь припал губами к спасительному напитку, шумно отхлебнул глоток, чувствуя, как живая горячая струя водопадом низвергается в его желудок, смывая все гнусности последнего времени туда, откуда им потом нетрудно будет выйти вместе с прочим ненужным человеку хламом; второй глоток позволил старому солдату криво улыбнуться; после третьего он понял, что на самом-то деле все складывается не так уж плохо - Баксуд-Малана и евнух переселились в мрачные Ущелья, а кто сказал, что там хуже, чем в подлунном мире? никто оттуда пока ещё не возвращался; Дигон найдется; убийца... А что убийца? Должен же и он когда-то успокоиться и остановиться...
Слуга бесшумно появился с подносом в руках, проворно расставил на маленьком столе требуемые яства. Кумбар схватил жирную гузку каплуна, вцепился в неё крепкими зубами и, когда сок потек по его подбородку, уяснил наконец суть всего происходящего: не проси богов о лучшем дне, ибо сей день и есть лучший. Старый солдат предовольно ухмыльнулся, вытер рукавом жир с лица, и продолжил трапезу.
*
"Алма, Хализа, Баксуд-Малана... Алма..." Глаза нестерпимо болели от яркого света, проникающего сквозь ресницы и веки, - словно кто-то поднес к лицу пламя свечи; в голове гудели, вопили и грохотали дудки и барабаны, и Дигон все порывался вскочить, полагая, что началась война и надо чистить оружие и вставать в первые ряды. Но тело его как будто окаменело, и только сердце осталось пока живым, но и оно уже стучало глухо, медленно, неровно. "Алма, Хализа, Баксуд-Малана..."
И вдруг аккериец ясно припомнил все, что произошло с ним ночью: перепуганный стражник, фальцетом вопящий о новом убийстве; потом холодное уже тело Баксуд-Маланы, которая должна была прийти к нему в полночь, но смертоносный кинжал настиг её раньше; грязный кабак на окраине Шудура, вино, струящееся по руке, и - озарение... Что же было дальше? Он пошел во дворец с единственной целью - вытащить из норы убийцу и показать всем, чтобы исчез страх, чтобы ни одна душа не отправилась в Ущелья от руки демона в человеческом обличьи... Диния налила ему вина - ароматного, горько-сладкого, липкого... Дигон глотнул лишь раз, и прежде, чем он успел произнести хоть слово, вязкий туман окутал его голову; перед глазами закружились стены, скрипка, Диния, потолок, снова стены...
Дигон открыл глаза, с удивлением обнаружив, что сделать сие оказалось совсем не трудно, и вперил взор в обшарпанный потрескавшийся потолок. Солнечный свет, который он принял за пламя свечи, залил всю комнату, и лучи его играли на потолке и стенах, прорываясь в дыры легкой занавеси, болтавшейся на окне. Звуки дудок и барабанов неожиданно слились, и оказались тягучей печальной мелодией, исходящей из-под смычка скрипки Динии. Дигон быстро поднялся, сел на узком топчане.
Тонкая гибкая рука со смычком скользнула вниз, оборвав музыку. В наступившей тишине аккериец явственно услышал собственное тяжелое дыхание, а ещё клекот павлинов в саду и далекие крики городских обходчиков. Синие глаза его, как ни странно, свободные от похмельной мути, вперили взгляд свой в такую же синеву глаз напротив. И ещё раз поразился Дигон искусству богов, создавших поистине неземную красоту.
В Динии не было яркости, не было живости здешних горячих девиц, но зато в ней самой существовала музыка - не та, которую слышат уши, а та, которую слышит тело. Эта девушка могла быть торжественной оэдой, сочиненной придворным музыкантом, и могла быть тоскливой песней гирканского кочевника; под её взором обряды черных дикарей Зембабве с их резкими ритмичными танцами свершились бы безо всяких тамтамов, а старухе-рыбачке из далекого Ванахейма не пришлось бы брать в сухие морщинистые руки трехструнную мангру, чтобы спеть надтреснутым голосом своим монотонную старинную балладу - глаза Динии сыграли б все это и так.
Дигон расчесал пятерней спутанную гриву, прокашлялся. Его охватило страстное желание снова ощутить в своих руках её хрупкое гибкое тело, вдохнуть запах её волос - травяной, чуть терпкий, услышать её тихий, завораживающий голос... Но, вдруг появившись, желание сие так же вдруг пропало. Сглотнув горький похмельный ком в горле, аккериец взял со стола кружку с теплой водой, в два глотка осушил её. Затем, все не спуская глаз с Динии, нащупал на топчане у стены свою куртку, накинул на плечи. Проверил пряжку кожаных штанов - застегнута.
