Яцек Дукай - Пока ночь
- А я думал, что ты все над уравнениями сидишь.
- А как же еще. Сижу возле этого вот окна дни напролет и перекладываю в голове взятые блоками уравнения, словно кубики. И пишу, калякаю, порчу тонны бумаги. Только все это ни к чему не пригодно. Новые качества достигаются только путем вхождения в запретную оригинальность; всякая истина поначалу бывает ложью, все начинается с ереси; границы невозможного являются функцией времени; Гудериан со своим металлоломом на гусеницах въехал бы в Карфаген словно бог войны, бензин был бы молоком Кибелы, пушечный ствол фаллосом титана, ave panzerfaust. Что? Ты думаешь, это я брежу совершенно не к месту и не по теме? А огни святого Эльма? Может ты еще не забыл тот год, когда они покинули сферу сверхъестественных явлений?
- Выходит, все это какая-то аллюзия?
- Самая обыкновенная. Шепот - это самовнушение. Мегасердце объяснить не могу, не погружаясь в сомнительного качества псевдопсихологию, то же самое относится и к дырявой стене. А уж отсутствующие дети из пересылки СС наверняка найдутся. И могу поспорить, что это именно они обработали тех двух стражников.
- Дети? Дети!?
- Сколько их там было: тридцать, сорок? У тебя ведь и свои есть, правда? Так какого черта глупости спрашиваешь? Нет более жестокой армии, чем составленной из детей. Они еще не обучены. Даже те придурки с головами-черепушками из Ницше. Даже они бесчеловечны только лишь из за отрицания инстинктов собственной человечности. А ребенок сделает самую чудовищную вещь, какую только сможешь себе представить, и радостно, чистосердечно рассмеется, по детски счастливо, потому как, то ли выковыривая глаз у трупа, то ли играясь мячиком, он не делает никаких иных деяний помимо нескольких движений собственных ручонок; он не творит добра, равно как и не творит зла. Никто иной не достигнет подобной естественности свободного и самостоятельного проявления воли. Ребенок - вот кто воистину, абсолютно свободное существо. Мы же, старцы, смотрим и думаем: чудовище. И вправду, нет ничего более страшного, чем абсолютная свобода.
- Значит, ты от меня отбояриваешься, - подвел черту Трудны под умствованиями Коня.
- Да, - с облегчением вздохнул тот. - Извини.
- Это ты меня извини. Не нужно было мне... Ну ладно, бери вот, выпей еще... Бог рождается, ночь становится меньше, и даже у бесконечного имеются границы. Вроде как математика. А вот я был на рождественской службе. Вот это, скажу, метафизика. Не ходил? Сам виноват. Этой атмосферы не подделать. Хотя, самая средина ночи... Вот если бы там и тогда увидал мегасердце, если бы услыхал шепот умерших... честное слово, я бы и глазом не моргнул. Много миров на этом свете.
13
А было это так:
- Вы должны выехать отсюда, - сказал он Виоле.
- Что?
- Двадцать шестого вечером дом должен быть пустым. И я хочу, чтобы ты меня в этом поддержала.
Она глянула ему прямо в глаза. Трудны не отвел взгляда, даже не мигнул.
- Янек...
- Прошу тебя.
- Но что...
- Прошу.
Виола поняла, сжала губы.
- Хорошо.
Вот это и было его залогом. Все эти годы с трудом завоевываемого доверия, уважения - все это на одной чашке весов против одного дня. Потому что просить это он еще имел право, но больше - ничего. Вот чего стоит моя семейная жизнь горько жаловался Ян Герман про себя, возвращаясь на машине от Коня. Вот сколько оно стоит. Только тут он был не прав. Этого не было мало. По сути своей, вопреки внешности, это очень много. Ведь сам он разве осмелился бы на столь абсолютное отрицание памяти прошлых дней, если бы речь шла о Виолетте? Разве этот чертов день не мог уравновесить его привязанность к ней? Все это вопросы крайне сложные, ибо совершенно неразрешимые вне субъективного рассмотрения сути событий; и их невозможно измерить одной универсальной меркой, поскольку не существует общего для всех знаменателя мыслей. И действительно, Трудны сомневался, способен ли кто-либо понять эту его горечь. Скорее всего, ее приняли бы за проявление гордыни, доказательство излишне высокого мнения о себе.
Трудны остановил машину перед собственным домом и вышел. Снег не падал. Уже темнело, и по причине отсутствия уличных фонарей в округе толстый ковер белизны начал приобретать оттенок грязной золы. Направляясь к двери, Трудны начал снимать перчатки. Холодно, пальцы тут же сделались непослушными. Правая перчатка упала на землю, когда он вытаскивал ключи. Трудны нагнулся, и пуля прошла над головой.
При звуке выстрела в воздух поднялись стаи черных ворон. Трудны упал пластом на тротуар, словно сваленный одним ударом топора ствол дерева. Он даже не пытался амортизировать своего падения - просто упал. В пульсирующей крови, в мыслях, в горячем дыхании и поте под толстым пальто циркулировал один только страх. Кто-то желает меня убить. Это ужасное чувство.
Трудны перекатился вправо, попадая в мертвую зону для стрелка, образованную темной массой припаркованного автомобиля и растущим поблизости, на самой границе мостовой и тротуара голым, но могучим дубом. Он слышал звук промчавшейся пули и сейчас вспомнил его. Практически не поднимая головы, Ян Герман поглядел на серый фасад дома. Новая дыра, искривленная слеза отбитой штукатурки: справа от двери. Значит он находится где-то слева, в глубине улицы, - подумал Трудны, считая собственное дыхание. Счастливым для Трудного числом всегда была семерка. Так что на "семь" он подтянул ноги, развернулся и подскочил к дверям машины, присев за ними, согнувшись так, чтобы через окна автомобиля нельзя было бы увидеть никакой части его тела.
И что теперь? Ему вспомнилась его собственная война. Очень трудно попасть в лежащего, потому что в перспективе взгляда человека стоящего, он является целью с очень небольшими размерами; разве что целящийся стоит на каком-нибудь возвышении, которое и меняет угол. Но здесь подобных возвышений нет. Но есть дома. Убийца мог бы зайти в какой-нибудь из них. Притаившийся, невидимый... Зато расстояние... Следовательно, нужно было бы применять длинноствольное оружие. А это уже идиотизм. Следовательно... На второе "семь" Трудны быстро глянул через окошки собственной машины. Никого. Пенкна пуста по всей своей длине. Ни единой живой души. На третье "семь" он выглянул снова, поочередно осматривая окна покинутых домов: ни малейшего движения. На четвертое "семь" он промчался к двери, как можно быстрее открыл ее и скользнул вовнутрь. Только никто уже в него не стрелял. Удалось! Выжил!
На пятое "семь" Трудны пошел по дому, проверяя каждое помещение, разыскивая таящихся в тени убийц. Потом переоделся; вытащил люгер и сунул его за ремень, под пуловер. Выглянул через зарешеченное окно: Тишина. Зима. Ночь. Перед его глазами встал фон Фаулнис, и Трудны опять сунул пистолет в тайник. Затем пригляделся к пустоте, оставшейся от мегасердца, к стенке за нею, реальной вне всяческих сомнений; в кабинете послушал тишину и шумы собственного организма; проверил пыль на чердаке: ее не было на той части лома, которая должна была перемещаться, чтобы устроить для него ночью проход к двери укрытия таинственного еврея.
