Григорий Данилевский - Сожженная Москва
— Ах, дьяволы, прожоры! — сказал дворецкий, оглядываясь и бережно вынимая из фрачного кармана плетеную кубышку. — Я, одначе, кое-что припрятал… Откушайте, сударь, во здравие… настоящий ямайский ром. Перовский выпил и плотно закусил.
— Петя, — обратился дворецкий к слуге, — там, в подвале, ветчина и гусиные полотки; вот ключ, не добрались еще объедалы, будь им пусто… да свежее масло тоже там, в крыночке, у двери… тащи тихонько сюда… Слуга вышел. Максим, утираясь, сел бочком на стул.
— Будет им, извергам, светло жить и еще светлее уходить! — сказал он, помолчав.
— Как так? — спросил Базиль.
— Не знаете, сударь? Гляньте в окно… Москва горит.
— Где, где?
— Полохнуло сперва, должно, на Покровке; а когда я шел к вам, занялось и в Замоскворечье. Все они высыпали из дома за ворота; смотрят, по-ихнему галдят. Базиль подошел к окну. Деревья заслоняли вид на берег реки, но над их вершинами, к стороне Донского монастыря, поднимался зловещий столб густого, черного дыма.
— Много навредили, изверги, много, слышно, загубили неповинных душ, — сказал дворецкий, — будет им за то здесь последний, страшный суд.
— Что же, полагаешь, жгут наши?
— А то, батюшка, как же? — удивленно взглянул на него Максим. Не спасли своего добра — лучше пропадай все! Вот хоть бы и я: век хранил господское добро, а за их грабительство, кажись, вот так взял бы пук соломы, да и спалил их тут, сонных, со всеми их потрохами и с их злодеем Бонапартом!
«Вот он, русский-то народ! — подумал Базиль. — Они вернее и проще нас поняли просвещенных наших завоевателей». Вбежал слуга.
— Дяденька, сундуки отбивают! — сказал он. — Я уж и не осмелился в подвал.
— Кто отбивает, где? — вскрикнул, вскакивая, Максим.
— В вашу опочивальню вошли солдаты. Забирают платье, посуду, образа… Вашу лисью шубу вынули, тетенькин новый шерстяной капот…
— Ну, будут же нас помнить! — проговорил дворецкий. Он, переваливаясь, без памяти бросился в коридор и более не возвращался. Из подвального яруса дома послышались неистовые крики. Во двор из ворот сада, с фельдфебелем, быстро прошла кучка солдат. Грабеж, очевидно, на время прекратили. Настала тишина. Прошло еще более часа. Мучимый сомнениями и тревогой за свою участь, Базиль то лежал на кушетке, то ходил, стараясь угадать, почему именно его задержали. Ему в голову опять пришла мысль о побеге. Но как и куда бежать? Загремели шпоры. Послышались шаги. Явился штабный чиновник. Он объявил, что неаполитанский король, задержанный в Кремле императором Наполеоном, возвратился и теперь обедает, а после стола просит его к себе. Перовского ввели в приемную верхней половины дома. Здесь он опять долго дожидался, слыша звон посуды в столовой, хлопанье пробок шампанского и смешанные шумные голоса обедающих. В кабинет короля он попал уже при свечах. Мюрат, с пасмурным лицом, сидел у стола, дописывая какую-то бумагу.
— Какой день, капитан! — произнес он. — Я пас долго оставлял без обещанной аудиенции. Столько неожиданных неприятных хлопот… Садитесь… Вы — русский образованный человек… Нам непонятно, из-за чего нас так испугался здешний народ. Объясните, почему произошло это невероятное, поголовное бегство мирных жителей из Москвы?
— Я затрудняюсь ответить, — сказал Базиль, — мое положение… я в неприятельском стане…
— Говорите без стеснений, я слушаю вас, покровительственно-ласково продолжал Мюрат, глядя в лицо пленнику усталыми, внимательными глазами. — Нам, признаюсь, это совершенно непонятно!
Перовский вспомнил угрозы дворецкого и пучок соломы.
— Москва более двухсот лет не видела вторжения иноземцев, ответил он, — не знаю, как еще Россия встретит весть, что Москва сдана без сопротивления и что неприятели в Кремле…
— Но разве мы — варвары, скифы? — снисходительно улыбаясь, произнес Мюрат. — Чем мы, скажите, грозили имуществу, жизни здешних граждан? Нам отдали Москву без боя. Подобно морякам, завидевшим землю, наши войска, при виде этого величественного древнего города, восклицали: «Москва — это мир, конец долгого, честного боя!..» Мы вчера согласились на предложенное перемирие, дали спокойно пройти вашим отрядам и их обозам через город, и… вдруг…
— Наша армия иначе была готова драться в каждом переулке, в каждом доме, — возразил Перовский, — вы встретили бы не сабли, а ножи.
— Так почему же за перемирие такой прием? Что это, скажите, наконец, за пожар? Ведь это ловушка, поджог! — гневно поднимаясь, произнес Мюрат.
— Я задержан со вчерашнего вечера, — ответил, опуская глаза, Перовский, — пожары начались сегодня, без меня.
— Это предательство! — продолжал, ходя по комнате Мюрат. Удалена полиция, вывезены все пожарные трубы; очевидно, Растопчин дал сигнал оставленным сообщникам к общему сожжению Москвы. Но мы ему отплатим! Уже опубликованы его приметы, назначен выкуп за его голову. Живой или мертвый, он будет в наших руках. Так нельзя относиться к тем, кто с вами был заодно в Тильзите и в Эрфурте.
— Ваше величество, — сказал Перовский, — я простой офицер; вопросы высшей политики мне чужды. Меня зовет служебный долг… Если все, что вам было угодно узнать, вы услышали, прошу вас прикажите скорее отпустить меня в нашу армию. Я офицер генерала Милорадовича, был им послан в ваш отряд.
— Как, но разве вы — не пленный? — удивился Мюрат.
— Не пленный, — ответил Перовский. — Генерал Себастьяни задержал меня во время вчерашнего перемирия, говоря, чтобы я переночевал у него, что вашему величеству желательно видеть меня. Его адъютант, проводивший меня сюда, вам это в точности подтвердит. Мюрат задумался и позвонил. Послали за адъютантом. Оказалось, что он уже давно уехал к своему отряду, в Сокольники.
— Охотно вам верю, — сказал, глядя на Перовского, Мюрат, — даже припоминаю, что Себастьяни вчера вечером действительно предлагал мне, на походе сюда, выслушать русского офицера, то есть, очевидно, вас. И я, не задумываясь, отправил бы вас обратно к генералу Милорадовичу, но в настоящее время это уже зависит не от меня, а от начальника главного штаба генерала Бертье. Теперь поздно, — кончил, сухо кланяясь Мюрат, — в Кремль, резиденцию императора, пожалуй, уже не пустят. Завтра утром я вас охотно отправлю туда.
Перовского опять поместили в музыкантском флигеле. Проходя туда через двор, он услышал впотьмах чей-то возглас:
— Но, моя красавица, ручаюсь, что синьора Прасковья будет уважаема везде![31]
— Отстань, пучеглазый! — отвечал на это женский голос. — Не уймешься — долбану поленом либо крикну караул.
